Валентина Нестерова - Фантазии во сне и наяву. Повести и рассказы

– Станиславский бы сказал: не верю! – закрепив ватман, неадекватно улыбнулась Лера.

– Ч-чему? – удивился, расстроился и возмутился Игорь.

– Тому, что ты простофиля. И зафиксируй, пожалуйста, этот взгляд.

– Что в нём такого?

– Честность.

Взяв в руки карандаш, Валерия стала взрослее, строже.

– Сначала общие черты. Лицо почти прямоугольное, тип «баловень судьбы». Форма носа коровы – признак художественного вкуса. Рот дракона обещает славу. Глаза буйвола внушают доверие, – уверенно подсказывала карандашу значение линий Лера.

– Твои песни заставили меня развесить уши, – для убедительности потянул мочки ушей вниз Игорь, и на полном серьёзе спросил, – не уточнит ли ненаглядная певунья, у какого зверя я позаимствовал уши?

Зачёт по физиогномике Валерия сдала на «отлично» в зимнюю сессию, вследствие чего ответила без запинки…

– У органов слуха градация иная, твои без сомнения относятся к деревянным.

– Почему-у-у? – не смог скрыть разочарования Игорь.

– Потому что слегка оттопырены, ушная раковина вверху шире, внешний ободок рельефен. Носители деревянных ушей отличаются артистическими и художественными талантами, как правило, добиваются славы, – утешительно улыбнулась Валерия.

– То-то, я смотрю, ты тоже слегка лопоухая, – неуклюже закодировал комплимент он.

– И трусливая, – призналась она.

– Отец говорил: страх отступает, когда ему предлагают роль стимула, – в один шаг оказался рядом с ней Игорь, оглядел карандашный набросок, одобрительно кивнул, – ну, здравствуй, моё второе «Я»! Наложим грим, и хоть на сцену. Кстати, – деловито уточнил, – ты краски разводишь водой и белым вином?

– Иногда вином, у бабушки в серванте стоит бутылка.

«Дороги назад нет!» – отважно вздохнула Валерия.

Дальше всё было как во сне…

Сухой Рислинг пришёлся краскам по вкусу.

Она взяла с полки заветную баночку, та выскользнула из рук, упала, покатилась.

Она решила: это знак, отец сердится…

7

Игорь не узнавал себя.

Ещё вчера он был сам по себе.

Один на один со своими мыслями, чувствами, эмоциями.

А сегодня…

Разлука кончилась.

Отчаяние Леры, когда злополучная банка выскользнула из её рук, вмиг стало его отчаянием: и он упал, и стал ползать на коленях, чтобы вернуть отцовский дар.

Естественно, во время поиска волшебной мастики, он дал себе команду запомнить и при удобном случае перед зеркалом сыграть смену чувств: от страха к отчаянию!

Но это… профессия, ничего личного.

А потом, когда он возвращал банку-беглянку…

Её руки, будто она только что играла в снежки!

И он дыханием своим её ледышки отогрел.

И знак падения банки истолковал позитивно: а как иначе твой отец мог сказать, что он рядом и, если надо, подскажет, поможет…

И мысленно помолился, чтобы у неё всё получилось.

И любовался её легкокрылыми пальцами, нектаром акварели оживляющими его карандашный портрет.

И её пение завораживало…

Мелодия рождалась в муках, звуки знакомились, творили созвучия…

Голосовые связки то замирали, то нарушали границы вокала…

А в его памяти, нарушая границы времени, выплыла картинка их детской встречи, когда Лера на сценическом камне нарисовала ярко-жёлтое конопатое солнце.

Его родители потеряли дар речи.

А её отец со словами: солнышко моё! красным фломастером обвёл творение дочери контуром сердца.

Дома по поводу неуместного граффити случилась полемика.

«Поощрять хулиганство – для ребёнка вредно!..»

«Вседозволенность – яд!»

«Наказать…»

«Неповадно…»

Слова были мутными, родители чужими.

Он испугался, заплакал.

Мама опомнилась первой, зацеловала, заявила: любовь превыше всего .

– Зло заземляет, – вслед остыл и отец.

– Лера хорошая, – успокаиваясь, всхлипнул он.

– Без солнца в сердце… и люди – камни, – чмокнула его прямо в нос мать.

Поцелуй был горячим и влажным…

– Не верю! Не похож! Пятнистый эмбрион какой-то! – на дисканте сорвав голос, подняла руки Лера.

Подушечки её пальцев разноцветно пульсировали.

– А я верю! При рождении можно так выглядеть, – вмиг рядом с ней оказался он.

– Не изменяй Станиславскому! – бросила на него строгий взгляд она.

– Сама посмотри! – уставился на свой взрослеющий портрет он.

– Правда… даже не знаю… – потеряла дар речи она.

Потом они, тесно обнявшись, долго наблюдали, как его лицо оживало, мужало, в глазах появлялись чувства, ум, толк…