Василий Скрипов - Душа и парус выплывут из дали…

***

Мама вышла замуж за моего отца – Петра Павловича Скрипова – вскоре после войны, и прожили они вместе всю жизнь – более полувека. Не все у них гладко было, как признавалась сама мама, но расставаться они не думали. Папа был моложе мамы на два года, в молодости считался первым гармонистом на селе, но когда он приударил за мамой, ему пришлось долго ухаживать, пока она не стала ему супругой. Родом он был из того же села, что и мама.

Во время войны отец учился, потом работал учителем в деревенской школе, как и мама. После войны переехали в Ревду, он устроился на промкомбинат, позже трудился на металлургическом заводе в оцинковальном цехе – уже до самой пенсии. Кстати, после войны папа окончил бухгалтерские курсы, но так и остался на заводе – рабочие в те времена зарабатывали гораздо больше бухгалтеров…

Трех детей они вырастили. Старшая дочь Нина окончила медицинский институт, стала врачом-анестезиологом, много лет работала в нашей Ревдинской больнице, а потом преподавала в городском медицинском колледже. И до сих пор, кстати, преподает, несмотря на то, что давно перешагнула пенсионный возраст.

У среднего сына Толи оказались золотые руки и трудная судьба, однако после 40 лет он взялся за ум, занялся мелким бизнесом, успешно торговал на рынке, купил машину, много помогал родителям, но тяжело заболел и рано умер.

А младший сын – то есть я – поздний ребенок, со мной много оказалось мороки, но все же меня вырастили и выпустили в большой мир…

Мама и после пенсии продолжала работать в средней школе №28, ее помнят многие ученики. Ревда – город небольшой, и на улицах нередки были встречи с бывшими воспитанниками, они здоровались с мамой, останавливались поговорить. Представители школьного комитета не забывали ее, приходили к маме домой, поздравляли с праздниками. И мама до последних дней помнила своих коллег и учеников…

Чем старше мы становимся, тем дороже нам наши родители. И все чаще вспоминаешь материнскую заботу, материнское тепло. И каждый раз в храме перед иконами мысленно обращаешься к матери: «Слышишь ли меня, мама?» И в дрожащем огоньке свечи чувствуешь ответ: «Слышу, сынок!»

***

Отец часто брал меня с собой, когда отправлялся в лес за грибами или черникой-земляникой. Или за черемухой. Да-да, поскольку у нас в семье любили пироги с этим хрустящим лакомством, а собственное дерево под окнами не могло надолго обеспечить нас сырьем, то отец собирал черемуху в лесу, где у него были примечены самые богатые плантации в диких и малодоступных местах.

Мы с ним набирали черемухи два больших бидона и располагались перекусить. Какое наслаждение было запустить ладошку в горку черных ягод и набить ими рот! А потом терпеть вяжущее ощущение, возникавшее во рту, выплевывать косточки…

Больше всего отец любил собирать грибы. Когда была возможность, я шел с ним, и мы подолгу бродили по заросшими лесом холмам вокруг пруда. Отец учил меня отличать настоящие опята от ложных, угадывать под слоем хвои бугорки, где прятались маслята, иногда совсем крошечные, но рядом обязательно находились их братишки, а дальше, ближе к еловому стволу, и целая семья попадала в наши сети. Зоркие и опытные отцовские глаза замечали гораздо больше грибов, чем мои, и часто он показывал посохом на самые лакомые и крепкие подберезовики и подосиновики. Я радостно бросался туда и беззастенчиво считал этот гриб своей добычей.

Когда я немного окреп после болезни и отбросил костыли, папа начал постепенно втягивать меня в хозяйственные дела. Особенно много хлопот в деревенском доме доставляет заготовка дров. Сколько мороки! После завоза новой машины с топливом, мы с отцом складывали доски и стволы в штабеля, потом пилили их и кололи. Семь потов сходило, когда зимой, в телогрейках и ушанках мы возились с топливом. А без него было не прожить – наш дом был довольно просторным и не очень хорошо держал тепло. Помимо большой русской печки, была еще круглая голландская печь в жилой комнате, обе пожирали уйму дров. И все равно холодными зимами иногда в нашем доме пробирал озноб. Тогда тянуло посидеть у открытой дверцы голландки, подбрасывать в ее пасть поленья и завороженно следить, как огненная саламандра пляшет по багровым, малиновым, пурпурным угольям… Вновь вспоминаю строки Чухонцева:

Это огонь невидимый все пожрал,

прахом развеял видимое глазами,

только его языки и его оскал

знают, какие печи гудят под нами,