Артемий Ладознь - Дымка. *Nebh. Об он пол чресплесе восчресплесь

Как у всякого подляшного, совесть Дмухарского боролась меж амбициями неограниченной имперской экспансии и необходимостью придать оной хоть видимость ecclesia universalis, или совета не совсем нечестивых. Кроме русских коллаборациантов и даже фюреров инородного националиста вроде Содмецова (опиравшихся, в отличие от люда посполитого, скорее на некогда модные и условно-научные расовые спекуляции, нежели на чисто русское прекраснодушие, в превратной модальности эксплуатируемое), о судьбах «свидомитскости» более всего радели (сейчас будет немного сакраментально) провербиальный /g/astro-hungry генштаб да полонские освободители. Из тех, что не копейничают в части конфликта интересов, исполняя унию с искренними планами креолизации во благо спасаемых. Если откровенно шляхетские имена пастырей-кардиналов восходят к генезису унии, когда компромисс был скорее средством от верной гибели, геноцида (на фоне правопораженности неизменно про-московски расположенных православных западных земель), то подчеркивание аутентичности «позднепр о стой мовы» (якобы более живой, чем – письменной общерусской) навыкло стыдливо умалчивать корни всех этих шероховатостей-отличий, густо пересыпанных полонизмами-германизмами, которые впоследствии подлежали дальнейшей систематизации по якобы автохтонным образцам-породам. Целью было, разумеется, подчеркнуть отличие суржиковых новонаслоений от общерусских паттернов, когда, к примеру «робитиму» (робити йму, т.е. должен буду сделать или сделаю) не то кроет, не то выпячивает «арийские» концы (sollen/shall/sceall). Наконец, как младокоренизаторы вроде Почуй-Правицкого порой поражались, с какого дуба обрушивались на них новообразования вроде «трымати» (коих полонизмов не знавала и условно-живая пр о ста мова/мълва), так и систематизаторам купно с продвинутыми юзерами да знатными алфавитных дел экспериментаторами вроде, соответственно, Спол-Штатского и Бранко в голову не приходило заменить автохтонные индексы вроде «руськи женщины» известными новоделами. Впрочем, воинствующие реформаторы всегда держат козырь в рукаве: апеллирование к креативной гибкости, перенниальной живости новотканного языка, замахивающегося и не на такие заявки (как и на агрессивную отповедь хульникам-маловерам).

В подобных условиях, разумеется, в воздухе ненавязчиво нависает вопрос: имеют ли оные инакомыслящие право хотя бы не примыкать к элитарному клубу энтузиастов апокрифического жанра?

Разумеется, ответ уже готов, причем здесь оба заклятых друга (привыкшие #дружитьпротив и #любитьгеополитицки) поют в унисон: всякое уклонение от про-крайнезападного идеала свободы («кайдан незалежности» и концлагеря единомышленников) будет нещадно караться самой свободой, как и «незримой рукой» рынка. Расхождения могут возникнуть на этапе внутрикоалиционных прений («милые бранятся») относительно того, кто худший «зрадник» (изменник) в очах почившего-неупокоенного BundEhr: поляне или кривичи? Шляхта, как филиал западных заклинателей змей, вовсе не против пользования подрывниками всех мастей, служащих вольно или невольно благим целям клуба самозваноизбранных, пока те не норовят в забытьи проталкивать свой круг и своих монструозных идолов яко достопоклоняемых и абсолютно (а не временно) рукопожатных. Юнионистские легаты новых дней (радикально решив кадровую проблему былых веков прямой заменой продажных пьяниц из местных на засланных) могут являть интеллектуальную невзыскательность или презрение к аудитории пасомых, среди прочих заявляя, будто улица Руська в Чарн-граде названа в печальное памятование прохода «некультурных полчищ донских казаков», не одобривших отказа в харчах. Юнионисты из местных могут то ненавидеть Рим паче дейешивских шайтан-шахидов (также успешно торгующих с «Румом» собирательным), то питать историческое презрение к шляхте. Но межгеттово столь люто не одобряют Москвы (ревнуя к былому имперскому соперничеству и победе фотофинишем), что готовы лобзать друг друга, потявкивая на староевропейцев.

Надо сказать, и здесь те и другие остаются верными подмастерьями Рейхсвиссеншафт, ибо помимо расовой теории «индогерманскости» научились и известной гибкости в ее правоприменении. Ведь только наивные тщатся отыскать у Шикльгрубера сколь-нибудь более «высеченного в граните» расизма с человеческим лицом, нежели встречаем у подавляющего большинства континентальных и островных светочей мысли (где Руссо стоит едва ли не нелепым особняком). Ибо как еще разрешить дилемму исконоарийскости тех же славян и балтославян на фоне снисходительного к ним отношения жителей Рейха, которые сами на треть славяне, на четверть кельты, а на остаток – эклектичная diversity? Ну, право, не вменением же им тюркского или финно-угорского вкрапления в недостаток, с одновременным поставлением эстов и финнов ступенькой повыше? Остается одно: расизм институциональный либо развитийный (едва чем отличный от современного северозападного глобалистского катка).