И дарит мне красивый и дорогой вельветовый костюм.
– Держи мальчик! Носи всем на зависть!
В Тузлуках меня нарекли вторым именем, Мальчик.
После пятой кружки пива я иду купаться на Маныч. Стая скворцов, словно облако закружиться над головой. Вдоль берега убаюкивающий шумит камыш, и косяк диких уток поздоровается, прокрякав над головой.
После купания я иду к Василию Васильевичу. Дедушка Вася, он держит лошадей и корову. Молоко от степных маныческих трав и цветов самое вкусное. Я беру всегда только парное молоко, чтобы прямо из-под коровы, чтобы теплое и валил пар. И сметану, когда она еще только как сливки и на обратном пути за один присест выпиваю до полбанки сливок. А за ночь, настоявшись, сметана приготовляется, и я ее застывшую все ровно как масло мажу на булочку и пью с кофе.
Дедушке Васи восемьдесят семь лет, он еще застал оккупацию и немцев. В хуторе были крупные бои и ставка немцев, шла дорога на Сталинград. Василий Васильевич любит рассказывать о немцах.
– Приходит, один на двор, рыжий, рукава закатаны с автоматом. Все думает мать, сейчас зверствовать начнет, а нет на чистом русском! Яиц хозяйка, молока, пожалуйста, просим! Грамотные значит выходят! Не варвары! И мне шоколадку. Как сейчас помню. Мы-то, прежде чем немцы в хутор не вошли отродясь этого шоколада не ели.
– Так что хорошие значит выходят? Пили бы сейчас баварское пиво, значит выходит?
– Нет! Враг есть враг! Я не одобряю! Говорю, как у нас было! А в Красном, что тридцать километров от нас расстреляли и мал и стар! Вот как! Война, пойди разбери, что у кого на уме.
– Мне молока и сметаны!
– Иди, спроси у хозяйки.
Хозяйка невестка дочь, супруга давно уже лежала на местном погосте.
Красивая казачка молодка с румянцем на щеках выходит из хлева с ведром парного молока.
Вечереет. Напившись молока со сметаной, иду на закат, на древней курган. Курган высокий, и степь в заходящем солнце словно отливает бардовым светом.
И скоро над головой начинают разгораться звезды. Звезды сияли на небосклоне как драгоценные камни. Вот, что небо в алмазах. Если бы Чеховский дядя Ваня оказался в Тузлуках он, наконец, то не просто увидел небо в алмазах, а счастье разлилось бы у него на сердце, чего Чехов так жила человечеству.
На обратном пути натыкаюсь ногой на крупную черепаху. Беру черепаху в руки. Она прячется в панцирь.
Диков встречает меня жаренным сомом. Жирный с золотистой корочкой он таит во рту. Пьем, закусываем и ложимся спать уже за полночь.
А утром на моем телефоне раздается звонок, который словно коварный нож врага разит из подтяжка под лопатку.
– Пастушенко Лариса Алексеевна ваша мать? – раздается на другом конце линии.
– Да! Вы кто?
– Ваша мать в больнице?
– Что случилось? – перехватило у меня дыхание.
– Хутор Ковалёвка, второе отделение. Приемные часы с десяти утра до двух дня.
И положила трубку.
Я растерялся. Какая еще Ковалёвка? Я прежде только слышал, что есть такая психиатрическая больница в хуторе Ковалёвка.
Я перезваниваю, но трубку не берут и не отвечают.
– Я приеду, через два дня! Мать в больнице, говорю я Дикому и еду в проклятую Ковалёвку.
Я толком не знаю где Ковалёвка. Только приблизительно, но нахожу в Яндексе, что с пригородного автовокзала в Ростове – на – Дону в десять утра отходит автобус. Мне удобно, с Тузлуков идет маршрутка как раз до пригородного вокзала. Весь на нервах я приезжаю на пригородный вокзал к десяти. Бегу и спотыкаюсь боясь опоздать автобус.
На остановке особенные пассажиры. Это по части престарелые сгорбленные люди с уставшими и выплаканными глазами. Они все словно навьючены сумками с передачами для родных. Многие годы в мороз и в жару они приходят на эту остановку и едут к сыновьям и дочерям, у которых теперь новый страшный и горький дом.
Они покорно принимают, что их самых родных и дорогих людей записали в больных сумасшедших. Они не перечат врачам. Они уже смерились, но не бросили своих детей. Это какой-то подвиг, за который не дают наград и нет почета в обществе. Им сто раз уже говорили противные соседи и злые знакомые, чтобы отступились, бросили и отказались от своих детей. Но мать однажды прижавшая к груди свое дитя никогда не оставит свое чада, пусть ему уже за сорок или все пятьдесят.
Меня охватывает отчаянье. Автобус приходит в назначенный час, и мы все вместе словно похоронная процессия едим в больницу, хоронить надежду.
Читать дальше