Алексей Волков - Дверь

Жило-было на свете яблоко. Не то чтобы оно было огромным или очень румяным, но, в общем-то, вполне себе средним и внешне приятным фруктом. Висело оно на веточке и часто задумывалось о том, что происходило вокруг него. «Солнышко. Огромное, тёплое. Но, в общем-то, бестолковое. Уж совсем бы не хотело бы быть ни солнцем, ни небом, ни луной, ни звёздами, ни чем-то подобным. А уж эта земля подо мной. Фу, какая гадость. Чёрная, никчёмная, лежащая. То ли дело – я. Вишу себе между небом и землёй. Никого не боюсь, ни от кого не завишу. Вот только соседи мои – яблочки и побольше, и порумянее. Ах, если бы мне стать таким же, как они! Больше ничего и не надо в жизни».

Так висело яблочко долго-долго, пока однажды не налетел на яблоневый сад сильный порыв ветра. Закачалось яблочко, задрожало от страха, вцепилось в веточку, но так и не удержалось и упало на чёрную, мокрую землю, которая так не нравилась ему. Прошло несколько недель. Пожухло яблочко, намокло, прогнило да и стало через некоторое время сырой, грязной землёй. Лежала эта самая земля, смотрела на небо и по сторонам. Уж очень не нравилось ей ни солнце, ни небо, ни луна. «Вот уж бестолковщина, – рассуждала она. – Всё – полная ерунда, а особенно эти никчёмные яблоки надо мной. Какой от них толк? Вот я… И трава на мне растёт, и букашки по мне бегают, и червячки меня щекочут, и дурацкие корни этой самой бесполезной яблони объедают меня. Вот беда. Вот если бы мне стать поплодороднее, чтобы росли на мне красавицы ели да сосны… Вон ведь соседняя земелька и почище, и получше… А больше ничего и не надо в этой жизни».

Везде, где появлялся он, расцветали вишни и яблони, а облака испуганно убегали, освобождая свет ненавязчивому августовскому солнцу; водители автомобилей лихо подмигивали ему, а бродячие коты подходили ближе и даже кормились у него с руки. Дети бежали за ним по переулкам, а он делал из бумаги самолётики и пускал их в бездонную синеву небес. А когда он поднимался по лестнице, все соседи открывали двери, выходящие на лестничные клетки, и здоровались просто и откровенно. Уже поздно вечером он подходил к маленькой иконке, стоящей на письменном столе, и тихонько шептал: «Господи, спаси и сохрани их, спаси и сохрани…»

Во дворе на Божедомке пахло свежими арбузными корками, а в подворотне на Арбате – заношенными мужскими носками. На Манежке пахло свежевыкрашенными лавками, а на Рождественке – ладаном и старинными храмами. На Кутузовском и Комсомольском стоял запах прибывших составов и незнакомых людей, а в Рыбном действительно держался аромат копчёной рыбы и пахло илистой водой. На Красной стабильно держался душок старых, тронутых новым, кирпичей и солдатских отдраенных сапог. На Воробьёвых пахло любовью, а на Пироговской – лекарствами и смертью, и лишь в Безымянном переулке пахло ничем, там никто не жил, да, в сущности, его никогда и не было…

На фуникулёре он поднимался всё выше и выше. Под ним извивалась зелёная полоса лесополосы. Прыгали и шевелились весёлые, разноцветные точки, именуемые в миру людьми. Точки становились всё меньше и меньше и уже практически слились с бескрайним иссиня-зелёным блинообразным пространством, окаймлённым дымчатой линией горизонта. Фуникулёр со скрипом полз и полз вверх. Старый, но уже хорошо приработанный механизм пыхтел, перемещая его в совершенно иную сферу понимания происходящих событий. Постепенно начало стираться такое понятие, как пространство. Когда он перестал различать тёмные и светлые стороны Земли, для него стёрлось такое понятие, как время, тем более что старенькие кварцевые часы давно остановились. Его душу переполняло какое-то иное, доселе невиданное и непознанное ощущение – ощущение того, что он и несущаяся вверх коляска фуникулёра и есть мир, а всё остальное – сгинувшее и несуществующее нечто. Сон обнял его ласковой ладонью, погладил по тёплой голове; он зевнул и ступил на ровное и гладкое плато золотого цвета, наполненное улыбками и добрыми взглядами…

Я прекрасно помню, как мы с тобой расстались. Это была замечательная ранняя осень.

На следующий день я послал тебе СМС, где сказал, что очень люблю тебя, и поставил жирную точку.

Я шёл по перрону станции «Арбатская» и видел твои глаза, при этом жирная точка, поставленная мною в письме к тебе, очень мучила меня. Я шёл и грустил, но вдруг неожиданно грусть сменилась на улыбку, и я шёл и улыбался. Внезапно все окружающие меня люди вдруг представились мне настолько родными и любимыми, что мысленно я начал обнимать их и гладить по головкам. Неожиданно я почувствовал, как начинаю расти, что мои маленькие сограждане уже постепенно уходят из поля моего зрения, что потолок метрополитена рассекается надо мной, и я начинаю расти к небу, параллельно я пытаюсь обнимать и ласкать всех людей, которые ещё попадаются под мои увеличивающиеся руки. Я начинаю видеть войны, я нежно касаюсь пальцами воюющих, и они становятся добрыми и спокойными, я уже дотрагиваюсь рукой до Земли, начинается какое-то непонятное движение света, я чувствую, что лечу куда-то вверх, начинается движение по спирали, я вижу круглые, объёмные тела, наверное, это планеты, я трогаю их пальцами и плачу от счастья, я вижу взрывы и вспышки, наверное, это важные вселенские процессы, затем звук сливается со светом и я уже не существую сам по себе, а сливаюсь с ними, начинается что-то совсем непонятное, одновременно я вижу себя идущим по станции «Арбатская», себя кружащим в пространстве и времени, себя впитывающим какую-то информацию, которую постепенно начинаю расшифровывать, постепенно я понимаю, что вся окружающая меня информация уже доступна моему пониманию. Я продолжаю идти по станции «Арбатская» и одновременно урегулирую все мировые конфликты, движусь в пространстве и уже сам являюсь пространством. Я начинаю контролировать процессы мирозданья, которые выстраиваются передо мной калейдоскопом, неожиданно я чувствую, что кто-то ещё, какие-то подвластные мне силы начинают участвовать во всех процессах. И эти волшебные силы – тоже я, при этом я всё ещё иду по станции «Арбатская» и вижу твои глаза – самые главные, самые важные в этом мире глаза. Точки больше не существует, её просто нет…