Сергей Греков - Везунчик. Сборник рассказов

Но кто, кто может назвать себя удачливым, пока жив? Ведь неизвестно, что будет завтра… Вот и Шурка: уж каким был везучим…

Эх, мы пускаемся на любые ухищрения, чтобы только заслониться от безносой, зарыться, забуриться, – вдруг она не заметит нас и пройдет мимо.

А картинка хоть и грустная, но не фатальная!

Шурка… Наш последний разговор по телефону: обсуждали одну книгу об Ахматовой, – и он все сокрушался, что там не стихами занимались, а «критические дни» высчитывали. Типа молодежь после таких книжек станет думать, что «Я тогда была с моим народом, там где мой народ к несчастью был» – это всего лишь о давке в метро в час пик!

А я спорил, вспоминал ее сталинохвалебные стихи. Утверждал, что пора называть вещи своими именами, и что растиражированный образ величественной трагической старухи нуждается в серьезном уточнении.

Шурка еще растеряно заметил: «Ты же вроде Ахматову когда-то любил…» Да мало ли что я любил! Вырос я уже из девичьих грез Анны Андреевны.

Его прозвали Везунчиком, когда он истинным чудом получил «отл» на экзамене, где даже от задротов-зубрил остались дымящиеся руины. Кто добродушно называл, кто не без зависти. В меру им самим отпущенным порциям удачи. Это же только в институтской столовке комплексные обеды были у всех примерно одинаковые, а в жизни счастье совсем по-другому накладывается.

Добродушных, как «социально близких», Шурка любил, завистливых – жалел. Вроде их полагалось презирать или даже ненавидеть, но на такие сильные чувства не хватало ни твердости, ни, собственно, желания: быть пламенным борцом со злом казалось занятием слишком хлопотным. Оставалась лишь жалость, бесившая завистников еще больше. Зато нормальные люди тянулись к уютному, плотненькому, улыбчивому Везунчику, и это ему как раз нравилось. Хотелось, чтобы все, даже плохие, – любили. А пресловутое «отсутствия стержня»… «Я же не железобетонный, чтобы с арматурой в заднице ходить», – шутил Шурка, и все охотно начинали улыбаться.

Даже те, кто про «стержень» в заднице так ничегошеньки и не просекли.

По правде сказать, особенно завидовать было нечему. Мать-одиночка поднимала сына из последних сил, спасал только домик в деревне – наследие царского еще режима. Там на огороде и она, и Шурка трудились все лето, а мать потом приторговывала на рынке овощами. После его поездок домой мне часто перепадало полакомиться их «закрутками». Язык можно было проглотить! Да ведь студенту и кирпич бифштексом кажется – с голодухи. Голодными мы тогда были постоянно и во всех смыслах.

А мои чистоплюи-интеллигенты даже на скромную дачу не накопили… Честные коммунисты, видите ли! Хотя нах мне нужна эта дача?!

Но мать на то и мать – подняла! Шурка поступил в институт, хорошо учился. Легко мог бы и лучше, только пожить-погулять тоже хотелось. Красотой он не шибко блистал, но ведь любая, даже самая ослепительная красота, – предмет спорный, а обаяние – бесспорный, что признавала вся общага. Там мы с ним и познакомились, оказавшись волею судеб и студсовета в одном блоке, в двухместной комнатушке.

После очередной пьянки проснулись в обнимку, да еще и в чем мать родила… Когда мой шок прошел, быстро выяснили, что у нас так много общего, что ничего общего быть не может – в сексе, разумеется. Шурка еще пошутил: «Один раз – не фортинбрас». Как-то сразу легче стало. С ним вообще было легко…

Я повспоминал ту ночь, помучился и смирился. Хотелось быть современным свободным человеком. Делал вид, что мне все равно, когда в комнате появлялся очередной «друг». Чтобы избавиться от наваждения, менял подруг, все надеясь, что какая-нибудь понравится по-настоящему. Шурка относился к моим поискам с юмором, только однажды заметил: «А тебе их не жаль?»

А чего жалеть? Подумаешь! Да и девушки расставались со мной легко. До обидного. Сами. А вокруг все парни говорили, что девки только «об одном думают»…

На излете студенческих дней один из «друзей» Везунчика, нагрянув в общагу в его отсутствие, пристал ко мне как банный лист. Тут-то все, «о чем так долго говорили большевики», и совершилось – старорежимные комплексы рухнули с оглушительным треском, на развалинах мачо-самца-ловеласа возник совершенно новый человек. Так мне тогда показалось – новый…

А Шурка только махнул рукой: «вот видишь, а сколько визгу было? И не такая, и жду трамвая…» К измене своего дружка (да и к моему нестойкому и недружескому поведению) отнесся философски: «одним засранцем меньше станет – одной „подругой“ больше будет». Больше ни он, ни я эту прошмандень и не видали.