Евгений Пинаев - Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга первая

Всё точно сказано Иваном Алексеевичем. Однако «камин» вытоплен с вечера, выпить нечего, а собака… Вот они! Собаки существуют. Верная сучка прикорнула у ног, а старый ревматик Мушкет болтается в огороде. Совсем одряхлел плотью, но зато обрёл мудрость и философический взгляд на жизнь. К тому, кажется, качусь и я, ибо что есть истина? Признание своих ошибок и, от невозможности уже что-либо исправить, спокойный взгляд в будущее, которое есть, как известно, каждый следующий миг нашей жизни, отмеряющий положенные «от» и «до».

Однако, что ж это я?! Не о том думаю. У меня же задание! Концепция ясна: «мане, текел, фарес». Исчислено, взвешено, разделено. Но как исчислить все выпитые пузыри, взвесить их содержимое и разделить на число прожитых дней? Гм… но если всех бутылок не упомнишь, то есть же самые-самые, сумевшие цепко заякориться в памяти! Бутылки, так сказать, олицетворявшие главные этапы «большого пути». Можно начать с той, московской, выпитой на проводах непутёвого Вильки Гонта, когда он уезжал с геологами на Памир. Он и там не задержался, навсегда исчез из моей жизни, оставив только песни и успев подать лишь такую весть: «Уезжая с Памира, я х… кладу на крышу мира». Сгинул Вилька, но я тоже задумался, а не сделать ли ноги и мне? Что мне Суриковский? Ведь опыт имеется: художественное училище я закончил. Нынче я только на втором, крепких корней не пустил, так почему бы тоже не «положить» на институт «маленький, но свой?» Москва хороша для москвичей, не мыслящих своего существования без давки в автобусах и толчеи в метрополитене, а мне тяжек каждый вояж с Трифоновки, что у Рижского вокзала, до Товарищеского переулка, что на задворках Таганки, где, как поётся в нашей студенческой, «стоит казённый дом: с обеих сторон – двери и вывеска на ём». Год минул, а впереди ещё пять таких же утомительно-нудных, однообразных. Вокруг – Москва и москвичи. Их большинство на курсе, а может, и в институте. На холстax и картонах, когда ОНИ берутся за кисти и уголь, снова ОНИ же: то же метро, трамвайные остановки, очереди на автобус, маляры на лесах, улицы, дворики. Вилька Гонт сидел вроде при деле. Что-то кропал в Доме народного творчества, усердно посещал вечерами нашу общагу, пил водку, тренькал на гитаре и пел: «А когда, в тоске зажаренный, я не буду больше спать, есть ещё кинжал заржавленный, чтоб… консервы открыва-ать». Из-за прощальной бутылки, распитой под ночной сенью Шереметевского парка, нам пришлось спешно ретироваться в кусты, уползать на пузе и замирать в густой траве, будто каким диверсантам. Слишком близко шарили лучи милицейских фонариков, бдивших на страже нравственности советского народа. «Доколе! – мысленно взывал я, упёршись носом в землю. – Свободно искусство, скована жизнь, вопили живописцы Серебряного века, а нынче искусство сковано, а про жизнь и говорить нечего. Искусство упорядочено жёсткими рамками неписаных правил и писаных постановлений, а в жизни я, как шпиён какой, вынужден ползти и, точно мину, прижимать к груди ополовиненную бутылку. И это – жизнь?! Закончить институт, чтобы, оставаясь в предписанных рамках, писать ритуальные холсты? Чтобы партнадзиратель, узревший на выставке стандартный лик Ильича, одобрительно похлопал по плечу и сказал, как любил говорить мне боцман на «Онеге»: «Ну ты и вертау-ус!»

И я тоже кинулся в бега.

Очевидно и, видимо, подспудно, само собой, в ту пору я руководствовался мнением одного почтенного джентльмена, высказанным без малого почти три столетия назад, но, думаю, не потерявшего своей актуальности и по нынешний день. Вот оно: «Когда человек отдаёт себя во власть господствующей над ним страсти, – или, другими словами, когда его конёк закусывает удила, – прощай тогда трезвый рассудок и осмотрительность!» И, что знаменательно (для меня, естественно, только для меня), я снова пустился в бега уже из второго учебного заведения, где я пытался постичь искусство живописи. Когда-то я вот так же, очертя голову, покинул седой Урал, а с ним пятый курс одного художественного училища, чтобы, поплавав с рыбаками в студёных морях, закончить-таки другое – волею случая или, если хотите, судьбы – в виноградной республике, затем оказаться в институте имени Сурикова и вновь, «закусив удила», пуститься вскачь по хлябям морским. Так с чего же начать? Где поставить первый верстовой столб, первую прощальную бутылку, от которой, начав отсчёт, танцевать как от печки, к следующей, пока на горизонте не покажется последняя? Вот только угомонюсь ли у этого верстового столба? Так с какой же начать? Если всё, что было до Мурманска, посчитать лишь короткой прелюдией, а сам Мурманск, старый траулер «Омегу» и вообще севера – увертюрой ко всему последующему, то начинать отсчёт надо с бутылки, распитой с Витькой и Сашкой в столовке у барахолки, над которой мерцали всполохи полярного сияния, а мы прощались, зная, что вряд ли ещё когда-либо скрестятся наши пути-дорожки на просторах родины чудесной, где будем мы закаляться в битвах и труде.