Евгений Штиль - Террорист

Помнится, про Пастернака усатому вождю тоже нашептывали: мол, грустные стихи пишет, упаднические, а жить-то стало веселее. Может, поправить поэтическую ручонку, а то и вовсе вывернуть за спину? Но вот не стали выворачивать. Странная штука, усатый тиран поступил совсем даже не по-тираньи. Возможно, потому что и сам когда-то пытался сочинять. Иначе не сказал бы, что хорошие стихи веселыми быть и не могут. А вот неверный соратник и улыбчивый кукурузник к сочинительству любви как раз не питал. Соответственно и травлю Пастернаку организовал вполне качественную, лишив мировой премии, а после планомерно вогнав в тяжелую болезнь…

Валерий пораженно остановился. Ну, да, конечно, пастернаковский Живаго! Именно эти стихи она ему сегодня читала! Все время, пока они покачивались на танцполе в такт мелодии. Он приучил ее к Рахманинову с Пахельбелем и Гродбергом, она свела его с серебряным веком России – за год с небольшим сломив поэтический скепсис, одурманив сказочным диапазоном того пестрого времени. Северянин, Хлебников, Сологуб, Есенин… Она читала их наизусть без каких-либо книг и шпаргалок, и было абсолютно непонятно, как такое обилие строк помещается в ее симпатичной головке. В итоге условный рефлекс был закреплен: стоило ей открыть рот, и он умолкал, превращаясь в кобру, что размеренно внимает играющему на флейте факиру. Да, да! Это их, пожалуй, и роднило. Они оба умели слушать. Точнее – умели говорить друг другу такое, отчего не хотелось прятаться и закрывать уши. Евгения слышала его, а он ее.

Валерий ощутил озноб. Точно петарда лопнуло под темечком понимание того, что ни Людочка, никто другой уже не сможет с ним общаться подобным стихотворным образом, и невольно он представил себя, танцующим с секретаршей, ее жеманное хихиканье, горячие руки на шее, яркие губы возле уха. Озноб перерос в дрожь.

Домой! Быстрее и не оглядываясь! К чертям всю эту кисельную кашу, было – и сплыло. Чудесный день следовало завершить не самой мрачной нотой – под мысли о себе и о ней, под думы о дружбе и недружбе, может быть, финишным глотком коньяка или водки – что уж там отыщется в холодильнике. И тогда… Тогда снова все как бы наладится и устроится, вернется способность рассуждать здраво, и засеменит перед мысленным взором череда вечных антонимов: улыбки и смеха, музыки и грохота, взлета и падения, любви и страсти. Чуть позже заколосятся мысли о смерти – о том, что именно в многолюдье проще простого умереть от одиночества. Когда все не то и не так, когда хочется встать и уйти через окно – хоть по-английски, хоть даже по-русски. Само собой, ото всех этих головоломок уже через какой-нибудь час заноет черепная коробка, и нависнет дамокловой остроты вопрос: где и в каком году он ступил неверной ногой на ложную тропку? Может быть, все пошли, и он пошел? Потому что вместе, как на парад и к заводской проходной? Никто не одернул, не удержал, не дал должного совета. А хуже всего, что промолчало собственное сердце…

Кто знает, возможно, только и было у него несколько волшебных часов озарения – когда парил над долинами Коктебеля. Там, на шелестящей высоте, мир был прекрасен и звонок, а люди смелы и прекрасны, и не было нерешенных вопросов – ну, ни единого! – пусть даже из самых-самых сложных. Озирая все горизонты разом, он знал всё и про всё – про Хвалынское море и Понт Эвксинкий, про древнюю Ольвию и залив Донузлав, про Тарханкутские подводные пещеры и белые камни Севастополя. Земля поражала спелой округлостью, и люди на ней были далеко не единственными разумными существами. А еще… Еще он видел, как Любовь, эта неутомимая облачная империя, изо дня в день дождем проливается в равной степени на всех. Число капель знаменовало число душ, и небо знать ничего не знало о зонтах и крышах, о том, что его послания чаще именуют ненастьем и непогодой. Слепое великодушие жило по своим законам, и в высотном своем всезнании Валерий тоже готов был прощать всех и каждого – акул и медуз, нерадивых туристов, удары молний и озоновые дыры. Обозревая крымские просторы, Валерий прощал прозорливого Фрунзе и сурового Слащева, прощал тех, что сгубили пулеметным огнем конницу Махно, прощал даже тех, кто много позже без всяких пулеметов пустил великолепный агатово-сердоликовый песок Крыма на дешевый бетон. Увы, планета была крохотной, а Крым легко умещался на ладони. Оттуда, с небес, все казалось иным, все заслуживало участия. Даже не зажмуриваясь, можно было вообразить себя ангелом, сердобольно разглядывающим никчемную земную суету. Время замирало и отступало, исторические пласты смешивались в нечто единое, и не было уже ни будущего, ни прошлого, ни настоящего. Генуэзские мореплаватели продолжали строить зубастые крепости, огнем и мечом доказывая свое право на территорию. Войска юного Македонского шарили по земле в поисках достойного противника, а им навстречу погонял обозы и нахлестывал лошадок медноликий Чингисхан. Следом, среди гвардейских каре, вышагивал юный, еще не обзаведшийся животиком Наполеон, а вровень с его войсками мимо живописных берегов плыли вереницы судов – в Колхиду за Золотым руном. Чадили костры, вялилась баранина, татары и скифы заряжались жирком и отвагой для очередных набегов, а золото «Черного принца» лежало на дне, поджидая наплыва безумцев в аквалангах. Тут же пылили по дорогам колонны мрачных грузовиков – соколы Сталина рушили древние аулы, с азартом, точно в нарды играя, переселяли народы из края в край, и рядом – ужасающе рядом – фонтанировали песком и клыкастыми осколками пестрые берега. Пехота с матросами, захлебываясь кровью, билась за гиблый плацдарм, за Малую землю…