Евгений Штиль - Террорист

– Больно им надо. Они вон в Москву чужой самолет пропустили.

– Так это когда было. Второй такой уже не пропустят. Не ракетами, так из «калашей» сшибут, камнями забросают.

– Значит, хорошо, что не полетали, – сделала вывод Евгения. – Сбили бы над твоим любимым Сивашом – и не сидели бы сейчас, не пили бы шампанское…

Легкий треп враз оборвался. Валерий задумался, Евгения замолчала. И глаза ее угасли – точно лампочки, лишенные питания. Но оттого только возросла ее сегодняшняя привлекательность: своим обесточенным взглядом она рождала сердоликовый туман, и туман этот завораживал, обволакивал. Наблюдая этот странный феномен, Валерий снова порадовался. Он действительно мог собой гордиться. Минувшие годы ничуть не состарили Евгению – более того, она, несомненно, похорошела.

– Вы не против, девушка? – он протянул ладонь, и, очнувшись, она мягко подала свою. Квартет на подиуме заиграл что-то тягуче-медовое – как раз то, что требовалось. Валерий повел Евгению танцевать…

А еще через пару часов, разомлевшие от еды и вина, они покидали ночное заведение. Шли, основательно покачиваясь, словно продолжали ресторанный танец, шутливо толкая друг друга бедрами, свободные и от того, верно, особенно счастливые.

Всё в эти сказочные сутки получалось само собой, и, не прошенное, рядом притормозило вполне опрятное такси. Валерий галантно помог Евгении устроиться в салоне, не удержавшись, вновь поцеловал в губы.

– В последний раз… – он, извиняясь, улыбнулся, она, извиняя, махнула рукой. Двигатель машины нетерпеливо взрычал, такси устремилось в неведомое.

С хрустом распрямив спину, Валерий потянулся, на пару мгновений распахнул руки. С неба подмигивали вольные звезды, напоминая о высоте и крыльях, – он стоял на перекрестке и мог идти, куда хотел. Вправо, влево и вверх – по балконам, крышам и облачным ступеням. Сердце екало, разыгрывая свою тайную рулетку, но что-то с советами не спешило.

Увы, история выходила совершенно неоригинальной. Выпорхнув из клетки, птички недолго гадали да раздумывали. Пощебетав в свое удовольствие, потолкались на жердочке и разлетелись в разные и оттого особенно теплые края.

***

Луна на ущерб и день на убыль – что-то подобное творилось и с ним. Путь домой оказался длинным и скучным, как бельевая веревка. По краям дороги громоздились дома-близнецы – несуразные великаны в квадратных пиджаках, многооконные, молчаливые. Сумеречное небо перечерчивали провода и кабели. Люди-пауки свое дело знали: планету кропотливо опутывали и закатывали в кокон. Что должно было вылупиться в финале, не ведал никто – даже лохматые березки, что игриво выглядывали из шеренги тополей. Косясь в их сторону, Валерий неожиданно понял, что ни к какой Людочке он не пойдет. Наверное, даже звонить не будет. Потому что поздно, потому что устал. А еще потому, что Людочка очень уж ярко красится, и на голове у нее настоящий Вавилон. Значит, снова придется учить и советовать, снова отправляться в походы, приобретать глянцево-пахучие программы филармоний, покупать бусы, сережки и прочие цветики-самоцветики. Ничего не попишешь, женщина – подобие банка. Сколько вложишь в нее, столько процентов и набежит. Между прочим, не факт, что набежит, однако надежда есть всегда. В Людочку он не вложил пока ничего. В отличие от той же Евгении…

Шепелявым ветерком налетела грусть, заботливо укутала в горьковатый плед. Ясно представилось, что вот сейчас он вернется домой, рухнет на опустевший диван, раскинет руки распятьем и заскучает. Наверное, и ноги разведет – чтоб уж выложить полный крест, а точнее – звезду, если считать голову конечностью. Впрочем, голова – не конечность. Скорее, изначальность. Всего и вся. Источник мыслей и пучина горестей. И, спасаясь от последних, он потянется к журнальному столику. В руку ящеркой скользнет пупырчатый пульт, и пальцы сами собой нашарят нужные кнопки. Телевизор он включать не будет, но зажжет огоньки музыкального центра. А после заведет своего любимого Вивальди. Или Глюка… Когда-то давным-давно под пасмурное настроение Валерий любил слушать «Адажио» Ремо Джадзотто – не из мазохизма, напротив – пытался гомеопатически лечить подобное подобным. Однако со временем перестал. После того как музыку сделали народно-похоронной. А может, просто приелось – ничего не попишешь, красота тоже грузнеет и блекнет. Впрочем, поплакаться ему всегда находилось подо что – от Шопена с Листом до Каччини с Чайковским. Все самое лучшее всегда получалось наиболее печальным. Иначе, наверное, и быть не могло.