Павел Крисевич - Из глубины век

– Дай посмотреть на тебя ещё, я как во сне.

Снова щёлкнула зажигалка, раздулись лёгкие Саши, впуская едкий дым, оба наших соседа глубоко спали, не подозревая о столь близких людях у них за стеной.

«Москва извращает. Чем больше вокруг людей, тем больше желаний извратиться. Попробовать всё. И от силы воли зависит, что ты попробуешь. Лучшего друга или подругу, порошок, экстремистскую книгу, холодный как ночь взгляд мента на побитом теле. Это заводит, тело потом трясётся требовать снова».

Под окнами прогуливался полицейский патруль, осматривая прибирающих отходы своих питомцев собачников.

«Правда, чаще Москва перемалывает. Попав сюда, ты уже не можешь существовать на русском поле, стремишься съехать от него за границу. Тебе не нравятся уже торчащие в городах монументы преломлённых серпов, сплющенных молотов, начищенных лысин, ты хочешь большего кайфа, а Европа нам его ещё не до конца принесла, да и не принесёт. Второй исход – это возвращение в патриархальную провинцию. Твоё новое я, отблески прогрессивных наставлений общества, которые на самом деле просто фантом наставлений прогрессистов прошлого, доламывают родные и местные. Ты им со своей Москвой в условной Рязани не нужен, Москва и так у неё забрала все средства к существованию, так ещё за счёт этого забирает и извращает молодёжь».

– У тебя снежинки на очках как маленькие звёздочки отражаются, – захихикал Саша. – Может, снимешь их?

Мне только скажи, просто снимаю их, ненаигранно, как обувь у порога, тяжёлым взглядом слезящихся от сигаретного дыма глаз смотрю на Сашу. Вместе со мной на него смотрят мои фингалы и синяки.

– Тебя эти концерты угробят. Ты туда только ведь ради слэма ходишь? – во взгляде Саши была какая-то зависть, как у мальчишек в начальных классах, после того как тебя избили в драке.

– Ломаю своё существо в свалке тел, да. Коллективное бессознательное я так за этим и не открыл, видимо, надо просто отдаваться музыке со сцены.

– Может, лучше будешь английский учить?

– В пизду ваш английский, без профессиональной и революционной необходимости он для меня лишь сор в ушах.

«Одним вечером я дал свою единственную аннибалову клятву. Почерпнул это у Тургенева, который давал клятву, что уничтожит крепостное право. И уничтожил. В каком-то смысле».

– А жить ты как собрался?

– Русским.

Саша смотрел на меня с вопросом, каждый раз, как слышал от меня красно-коричневые заявления. Их с каждым днём становилось всё больше, душа требовала погрома, русского бунта, без смысла и без пощады.

Глазами условились не продолжать. К чему нам была очередная дискуссия. Перебудить общагу криками и стуком табуреток можно было и днём.

Я смотрю на Сашу и не понимаю, как я к нему пришёл. Сила мужского тела была для меня всегда аморфной, меня не удивляли перекачанные мясные горы, они всегда были на другой стороне, обвешанные чёрной бронёй и синим городским камуфляжем. А Саша не обладал такой силой, он был по-своему умён и цеплялся языком не только за вены моего жилистого тела, он мог разговорить любого. Минимум на двух языках мира. Меня он разговорил на русском. Без слов, просто встал в дырочке на месте моего сердца, так и стоял, даже когда я ему говорил, что отношения мне не нужны. Он понимал мою внутреннюю архаику и анархию, никто из нас не был сверху и снизу, мы были равны, мы были по-своему независимы и получали удовольствие друг от друга.

Его тоже бросили, или он бросил сам, поняв, что его просто используют как впитывающую губку. В нашем общении не было слов этих любовных сюсюканий, отголосков бьющихся в экстазе сердец, поэтому нас и не видели никогда вместе. Мы могли стоять рядом, но обращались к нам по отдельности, отчего общих друзей у нас не водилось. Я мог пару слов сказать о нём знакомым, они лишь шутили, а потом забывали.

– Саш, давай я тебя спрячу.

– Куда?

– Не хочу, чтобы тебя всё-таки увидели.

Я выдохнул в пространство балкона густое облачко мягкого пара. Саша исчез в нём. Губ коснулась влажная бабочка прикосновения. Как пар развеялся, Саши уже не было, только шаркали тапочки по квартире.

***

Проносятся серо-зелёные истуканы панельных окраин Санкт-Петербурга. Тысячи глаз окон, слепо бдящих друг за другом через перекопанные дворы. Спальный район, все вернулись в него поспать, чтобы съездить на заработки в центр, в уже совсем иной город.

«Я всю свою разумную жизнь просуществовал на Ржевке. Прекрасный район, воспитывающий в наблюдательных людях карму микробиолога. Он с рождения даёт тебе выбор. Ты можешь участвовать в его стагнирующей экосистеме, не задумываясь о будущем, а можешь смотреть куда-то в дальше, за его бетонные стены долгостроев».