Леонид Корогодский - ЕВРЕЯМИ СТАНУТ ВСЕ

являетесь предметом

чьего-то пристального наблюдения, изучения и исследования.

Наверняка есть институт

при университете, академии или спецслужбе,

у вас в стране или за рубежом,

а в нем отдел, сектор, научный сотрудник.

И Всё, что вы обозреваете

своим неискушенным взглядом,

укладывается точками послушных эмпирических кривых

на многочисленных графиках и диаграммах

в растущих библиотеках и архивах.

Информационное море привычно бушевало.

Каждая впадающая в него речка, речушка, ручеек

несли в себе тонны

познаний и постижений

прорывая слабые плотины ученых советов.

Они и залили костры инквизиции.

Вера слабела,

но зато вот я бросаю

камушек, орешек, железный шарик

с башни, дерева, обрыва

и ты свой бросаешь,

и любой монах,

и женщина, и ребенок,

и главный инквизитор бросает,

и у Всех они падают одинаково,

Всегда.

Опровергнуть это было невозможно.

Сжигать за такое было никак нельзя.

С геометрией Всё тоже было хорошо.

Хотя параллельные стороны дороги

обязательно вдалеке сходятся,

но если подойти и проверить,

то пересечение хотя бы отодвигалось.

С астрономией возникали сложности:

каждый день мы убеждаемся,

что Солнце вращается вокруг Земли

и оно того же размера, что и Луна.

Так свершилась научная революция монахов.

У них не было детей

и морочащих их прогрессивные головы жен,

думающих, что мужья,

бросающие с башен камушки,

посходили с ума.

Основной инстинкт

и первая заповедь Адаму и Еве

был отключены.

Так, методом изоляции и горячего искусственного отбора

началось выведение той разновидности ученых,

которая сохранилась и сейчас.

И в средние века

сожжения был достоин далеко не каждый ученый.

При виде некоторых опусов у святой инквизиции

опускались руки и Высшая комиссия

долго ломала головы,

стоит ли под иными трудами

разводить священный огонь.

А ученых становилось все больше

и сжигать их и их труды становилось все накладнее.

И вот Наука,

освещаясь и обжигаясь в тлеющих еще углях

костров инквизиции,

робко сошла с раскаленного эшафота,

ежась от непривычной прохлады,

путаясь в новенькой мантии,

пересекла рыночную площадь

и взошла на престол.

Толпа народа развернулась

и с изумлением стала ждать,

кого же начнет казнить и миловать

новая богиня.

Рядом с престолом стоял рабочий стол,

на котором лежали накопившиеся

за много веков пыльные вопросы.

Не оправившаяся от потрясения Наука

вынула обгоревшее перо и, вздохнув,

принялась за работу.

А на затухающих кострах инквизиции.

были заложены здания первых институтов.

От научных статей

веяло спокойствием и уверенностью,

точки на графиках убеждали,

непонятные формулы успокаивали:

немногие оставшиеся проблемы

будут решены.

Народ чувствовал себя

в надежных, умелых, сильных и правильных руках.

В Институте обсуждали вчерашний матч или фильм,

здоровались, шутили,

им предстояло провести вместе

долгий рабочий день,

начиная с теплых чаев

и горячего кофе.

Они пили и бежали в туалет,

замыкая вечный круговорот событий.

Это был

Институт постижения Всего,

«Аристотель».

Так звали первого, бессменного и единственного

Основателя Института.

У него, конечно,

были имя, отчество и фамилия,

но, как человек широких эллинистических взглядов,

он настаивал,

чтобы его называли именно так.

Приближенные сотрудники

удостаивались чести

обращаться к нему:

«О, Учитель!».

Он несколько раз в день

умащивал тело маслами,

заседания демократично проводил

под деревом в институтском саду,

носил котурны на босу ногу и лавровый венок.

Дороже всего ценил истину.

Был поразительно похож

на изображение того самого Аристотеля

и старожилы намекали,

что это тот самый Аристотель и есть.

Все его привычки были те самые, аристотелевские:

женщин предпочитал молчаливых,

институтским весельчакам заявлял,

что ни один свободный человек

не будет играть и петь,

если он не пьян.

Обожал холмы – перевернутые Сосуды.

Настоящий город должен быть виден с холма —

часто повторял он.

Наверное, поэтому и выбрал Киев.

Предлагал даже создать

город-государство Киев,

наподобие древних Афин.

Аристотель родился

почти сразу после казни Сократа