Михаил Чуваков - Уральские повести, рассказы и стихи. Сборник

Мария и Киприян усаживали малышей в телегу, а Варвара Степановна, крепко обнявшись с Устиньюшкой, громко и навзрыд плакали, словно в предчувствии, что видятся в последний раз.

– Ну, будет вам воду лить из глаз, – нарочито сурово, но с чувством огромной тоски, проворчал Дмитрий Устинович и, отстранив Варвару Степановну, добавил при этом: «Полезай, Варварушка, в телегу». Он крепко обнял дочку и трижды поцеловал, прощаясь и чувствуя, что это навсегда. Потом поднял на руки внучонка Яшу, прижал его крепко к груди, и скупая мужская слеза покатилась по его морщинистой щеке. Опустив мальца на землю, он погладил его по курчавой головёнке и, резко повернувшись, шагнул к телеге, в которой, как курчата вокруг матери- курицы, расселись ребятишки. Он лихо запрыгнул в телегу и по-командирски приказал Ивану: «Трогай!»

Повозка выехала со двора и направилась по улице на околицу деревни, где их поджидали шесть подобных повозок. Устинья со слезами на глазах вышла из ворот на дорогу и долго ещё смотрела вслед удаляющемуся обозу, а рядом с ней, уткнувшись в подол, стоял трёхлетний Яша. Левой рукой она прижала его к себе, а правой смахивала выбегающие из глаз слезы.

Дмитрий Устинович, Варвара Степановна, их дети Устинья и Киприян

Глава 2

Начинаем жить по-новому

Поздно вечером, когда солнце скрылось за горизонтом, вернулся домой Иван.

– Ну как там они? – с беспокойством и глубокой печалью в голосе спросила Устьинья.

– Да, погрузили всех в телятники (вагоны для перевозки скота), и повезла их чугунка (так простой люд окрестил паровоз) в неизвестное направление, вроде бы, куда-то на север.

– Садись, Ванюша, за стол, да поешь, – с этими словами Устинья быстро достала из печи горшок с гороховой кашей и положила калач свежеиспеченного хлеба.

– Да не до еды мне, кусок в горло не лезет, – ответил с болью в душе Иван.

– Нет, нет, – утвердительно настаивала Устя (так иногда ласково называл свою супружницу Иван), и тут же налила в кружку молока.

– Приходил писарь и сказал, чтобы к утру были готовы к выселению, – сказала Устинья.

– Да чтоб они подавились, злыдни бесовы! – с ненавистью крикнул Иван. – Подай мне листок бумаги и ручку с чернилами, – обратился он к супруге.

– Что ты задумал, Ванюша? – в ответ на просьбу спросила Устинья.

– Что, что? Письмо напишу нашему дяде Игнату, всё их беззаконие опишу. Пусть примет меры, всё же дядька родной, – решительно заявил Иван.

Выпив кружку молока, он смахнул со стола крошки хлеба и разложил листок бумаги. «Здравствуй, родной дядюшка Игнат», – начал писать Иван. Далее он подробно описал обо всем случившимся за последние два дня. Сложив написанное письмо в треугольничек, он подписал на нём адрес дяди Игната, проживавшего в Оренбурге. В обратном адресе он написал на село тещиной сестры, куда и должны они отчалить завтра.

– Всё, мать (так говорил он очень редко, но как всегда с лаской), пора и на покой, – заявил своей любимице Устиньюшке Иван и направился в горницу. – Хоть последний раз поспим в своём родном доме.

– Да, да, Ванюша, поспи родной, ведь совсем ты замаялся за эти дни, – произнесла Устинья.

Иван с глубокой тоской и болью в сердце снял с себя запотевшую одежку и мертвецким сном завалился на кровать. А Устинья ещё долго сидела возле приступка русской печи, на которой, посапывая, спал маленький сынишка. И когда уже стало совсем невмоготу, прилегла рядом с ним и моментально отключилась в тревожном женском, но всегда чутком сне.

Как всегда «с первыми петухами», Иван и Устинья были уж на ногах. Только вот привычного голоса петуха на этот раз они не услышали, так как еще вчера днём, когда Иван был в отъезде, всю домашнюю птицу, а также скот забрали писарчуки, производившие накануне опись. Иван, ополоснувшись холодной колодезной водой и, утёршись холщовым полотенцем, поданным Устиньей, направился в конюшню. Он подошёл к Воронку и приметливо погладил его по гордо поднятой голове, высказав при этом: «Ну что, дорогой ты наш Воронок, послужи последний разок и довези нас до нового места нашей сложной и непредсказуемой жизни». Воронок, словно поняв, о чем говорит хозяин, несколько раз мотнул головой и как всегда притопнул своим правым копытом.

Иван развернул телегу, в которую Устинья уже укладывала узлы с одёжкой, и завёл коня между оглоблями для последней его упряжки хозяином.