Наталия Соколовская - Долгое счастливое утро

Спустя шесть лет Жаворонок будет говорить с Динэрой о том, что ей кажется, будто кто-то, очень умный и очень опасный, подталкивает ее, указывает направление, которым ей следует идти, но которым она идти не собиралась… будто кто-то ждет от нее поступков, которые она совершать и не думала, но которые уже почти готова выдавать за свои собственные… будто кто-то готовит ее к чужой, не предназначенной ей жизни, вынуждая ее внутренне обороняться… И вот тогда она, вдруг, вспомнит историю про флаг, вспомнит отчужденно, будто это было не с ней, Жаворонком, а с другим человеком, которым она не могла быть. Она расскажет это, морщась от неловкости, смеясь над собой прежней и ожидая, что и Динэра посмеется. Но смеяться Динэра не стала, а посмотрела очень серьезно в глаза Жаворонку и очень грустно сказала: «Как хорошо, что ты теперь тоже знаешь это».

Жаворонок дорожит своей привилегией общаться с Динэрой вне школы. Руководство не одобряет слишком тесные контакты между учителями и учащимися. Считается, что нужно соблюдать «границы». Но соблюдать границы можно в точных науках. В случае с предметом «литература» границы рушатся. По крайней мере, так произошло с «В» классом и Динэрой. Да и как можно оставаться чужими, пережив вместе смерть мятежного Мцыри, пережив с Николенькой Иртеньевым смерть мама́ и со стариками Базаровыми смерть их сына Евгения… Как можно не стать роднёй, оплакивая гибель князя Андрея, самоубийство Катерины и нелепую смерть доктора Дымова… Как можно не сплотиться , хотя бы на время, сострадая Акакию Акакиевичу, Самсону Вырину, Карлу Ивановичу, Сонечке Мармеладовой, Максиму Максимовичу, Платону Каратаеву, Неточке Незвановой…

Все эти переживания Динэра дает испытать сполна своим ученикам, объединяя их, делая их неким малым народом, обреченным, впрочем, на скорое рассеяние.

Учебный процесс организован Динэрой так, чтобы успеть «пройти» то важное, что программой по литературе не включено даже в раздел внеклассного чтения. Она спешит, понимая, что потом, когда прозвенит последний звонок, будет уже поздно. Она умудряется обмануть систему.

«Умен ли Чацкий?» – дает она тему для сочинения, предлагая разрешить спор Пушкина и Гончарова. И довольно посмеивается, проходя между рядами и заглядывая в тетради.

Терпеливо собирая свой класс в путь, она с любовью укладывает в дорожный сундук самые необходимые вещи, она «ходит» за своими учениками, как Савельич за Петрушей Гриневым.

Больше прочих поэтов Динэра любит Некрасова. Тут она непреклонна, и класс беспрекословно учит наизусть и потом читает «на оценку» вслух про чашу народного горя и скорбь вопиющую, и про стон, который зовется песней, и про холопский недуг – то, что учебник литературы называет «гражданской лирикой». « Вы должны это знать », – голос Динэры тверд, и рыжие волосы ее посверкивают, как наэлектризованные.

Странным образом Динэре удается, ничего лишнего не говоря, сказать многое. За ней стоит некое знание, которое дети чуют, как звери чуют в пустыне воду.

В начале второго полугодия девятого класса ранение Динэры вдруг ожило. Воспаление простреленного нерва причиняло ей сильнейшую боль, и без того как бы истаявшая, правая, рабочая, рука продолжала таять. Требовалась операция. Две недели Динэра провела в больнице и еще месяц в санатории на реабилитации. Все двадцать два учебных часа «Войны и мира»! Это была катастрофа. Поставленная на замену литераторша вела уроки, придерживаясь учебника, а потом жаловалась в учительской на хамское поведение и полнейшую невосприимчивость класса.

Динэра вернулась в середине февраля. И без того сухощавая, она еще больше похудела и осунулась. Прооперированная и перебинтованная правая рука ее была на перевязи. И еще в течение месяца девятый «В» по собственному почину на классных часах и уроках внеклассного чтения заново проживал военные и мирные перипетии романа – уже вместе с Динэрой.

Вторая катастрофа случилась осенью, а для тех, кто осваивал «список обязательной литературы» за десятый класс летом – еще раньше.

Нежданно-негаданно происходит сбой. Предлагаемые для изучения тексты вдруг оказываются полыми изнутри. Присутствует только словесная оболочка, пустой хитиновый панцирь.

Герои перестают вызывать сочувствие и, главное, быть нужными. Чуть особняком стоит разве что рассказ «Макар Чудра», и то, скорее, потому, что отдаленно перекликается с пушкинскими «Цыганами». О «Старухе Изергиль» и того нельзя сказать. Какое отношение эта повесть имеет к программе по советской литературе, что у них общего, кроме натужного пафоса, ненатуральных персонажей и надуманного сюжета…