Наталия Соколовская - Долгое счастливое утро

К крематорию через лес тянется неширокая побитая дорога. На угловой остановке стоят под зонтами люди, людей много, видно, что ждут они уже давно, в ту сторону идет только один автобусный маршрут. Сразу за крематорием город кончается. «И этих подбросим!» – не унимается Байков. Десятый «В» косится на сквозной и почему-то страшный лес, на людей, застывших в ожидании, и хохочет до икоты.

Тут вспыхивает зеленый, «пазик» неспешно поворачивает на проспект Непокоренных, и вскоре проезжает мимо Пискаревского кладбища. Десятый «В» синхронно смотрит вправо и успевает заметить в просвете между двумя плоскими портиками скульптуру Родины-матери. Трасса расположена выше уровня общих захоронений, которых не видно. А Родина-мать видна. Она высится на фоне серого неба, в конце длинной широкой аллеи.

Каждый раз, бывая на Пискаревском, дети задирают головы, пытаясь разглядеть выражение лица огромной, стоящей на высоком постаменте бронзовой женщины с шеей атлета и твердым подбородком. И каждый раз у них это не получается. Они видят проступающие под тонкой материей выпуклые накачанные мышцы живота и широкие, прочные бедра. Не прилагая усилий, женщина держит на кончиках пальцев бронзовую, перевитую траурной лентой тяжелую гирлянду, похожую на спелёнатого ребенка. С привычной готовностью к жертвоприношению, жестом, полным достоинства, она величаво протягивает свою ношу в пустоту. И вся фигура ее выражает непреклонную и сосредоточенную волю.

«Слушай, Заброда, а почему она такая… такая… – Жаворонкова подбирает слово, – …такая мощная…» Забродина пожимает плечами: «Ну не дистрофичку же блокадную тут ставить… все должны видеть…» Но что именно видеть, объяснить не может, и только бурчит: «Когда уже приедем-то…»

«Пазик» движется сквозь долгий лес. Почти десять утра, но кажется, что стемнело. К самой дороге подступают вечнозеленые сосны, стволы у них телесного цвета, и они светятся.

Жаворонок свешивается в проход и смотрит назад, в конец автобуса. Динэра не замечает этого движения, она тихо переговаривается с Байковым и Егоровым. Жаворонок ревниво хмурится. Вчера она передала Динэре листок со своим новым стихотворением, но обязательного в этих случаях ответа не получила. Можно было, конечно, позвонить Динэре еще вечером, но телефон стоит в коридоре, возле кухни, где допоздна сидели родители, а утром началась суматоха с отъездом на стройку.

Родители хотят, чтобы Жаворонок пошла «по их стопам». Но движение в этом направлении не вдохновляет Жаворонка, поскольку рано или поздно приведет к работе в «ящике». А Жаворонок туда не хочет и упорно продолжает писать свои «никому не нужные стихи». Мать называет Жаворонка идеалисткой. О Динэре родители и учителя между собой тоже говорят, что она «идеалистка». И не понятно, с какой интонацией это произносится: уважительной, сочувственной или осуждающей. Когда Жаворонок поинтересовалась у матери, что она имеет в виду под этим словом, та, немного подумав, ответила: «Не от мира сего». Жаворонок хмыкнула и ничего не сказала, решив, что настоящей идеалисткой, в прямом смысле повернутой на всю голову, была она сама в десять лет, когда ее раньше других одноклассников приняли в пионеры.

Случилось это в санатории, где она первые месяцы четвертого класса оправлялась после больницы, куда летом попала с «ревматической атакой». Слово «атака» тогда очень нравилось Жаворонку. В нем было что-то гайдаровское, отважное и гордое, что-то из «Военной тайны», где пал жертвой мальчик Алька, ее почти ровесник. Время, проведенное в больнице, запомнилось ей боксом-одиночкой, пыточными процедурами вроде неоднократных заборов крови из тонкой, ускользающей вены, болезненными уколами и принудительным глотанием зонда. Все это походило на инициацию.

А потом ее отправили в санаторий, где на Ноябрьские праздники, принеся торжественную клятву, она стала членом Всесоюзной пионерской организации, тогда как в обычной школе в пионеры принимали двадцать второго апреля, в день рождения Ленина, вождя мирового пролетариата. Так что в класс Жаворонок вернулась в ореоле больничного мученичества, с красным галстуком, повязанным вокруг шеи, и с леденцово поблескивающим значком «Всегда готов!» на груди.

Исключительность события стала для Жаворонка предметом легкого помешательства, обострение которого случилось во время очередного похода всем классом в кино. Что происходило на экране, Жаворонок не запомнила, пораженная видом ярко-алого полотнища над дворцом, в котором располагался райком партии Куйбышевского района. Всю дорогу, пока класс шел от трамвайной остановки на углу Литейного и Невского проспектов – дальше по Невскому, через Аничков мост над рекой Фонтанкой и немножко еще – до кинотеатра «Аврора», Жаворонок, ежесекундно оборачиваясь и рискуя свернуть себе шею, смотрела на знамя, которое развевалось высоко в сером ленинградском небе. И до конца учебного года она жила сознанием, что ей вверен кусочек того огромного стяга – пионерский галстук – и что она таким образом оказалась частью чего-то общего, значительного.