Ольга Черепанова - Август

По сравнению с Авериным вообще большинство людей выглядят тощими и жалкими. Перевалов уже даже не делал вид, что слушал, и ничего не отвечал. Вспоминал, как на днях один из заключенных жаловался ему на режим, дескать, уж больно строгий. Перевалов тогда еле сдержался. Три раза в день кормежка и сон по расписанию – это строго? Строго – это когда на кол сажали при прежних режимах. Или четвертовали. Перевалов попытался вспомнить в ту минуту, когда он сам в последний раз нормально спал или ел, и никак не мог вспомнить. То ли от злости, то ли оттого, что это было так давно, что он начинал терять ориентацию во времени. А чертову свободу он вообще никогда не ощущал – ни на работе, ни дома, везде его голова была загружена здешними проблемами. И в подчинении одни болваны. Проще самому, чем с ними. А жалобы и нытье окончательно выводили его из равновесия. И сейчас то же самое. Аверин был на полшага от… Хотя что он мог ему сделать? Ничего. Любые руки лучше, чем ничего, в их работе. А желающих работать у них было не так уж и много. Отчасти из-за удаленности, но больше из-за специфики. “Скорей бы закончить и домой… – подумал он, – хотя и там мне покоя мало. Не отключиться бы среди бумаг. Интересно, успею ли прикорнуть на пару минут, когда отделаюсь от Аверина?”

Отсчет пошел на вторые сутки. Сегодня, как и всегда на дежурстве, он сидел с усталым, но очень серьезным видом за своим дубовым столом по уши в отчетах и материалах заключенных. Иногда, при всей своей занятости, он все же успевал вырвать несколько мгновений в подчиненном жесткому графику распорядке дня, чтобы досмотреть свои рваные сны. Они всегда были молниеносными, умещались, возможно, в несколько секунд. Делал он это так мастерски, что никому бы и в голову не пришло сомневаться в его бодрствовании, даже если кто-нибудь заставал его во время этого времяпрепровождения. В такой момент Перевалов глубокомысленно вдыхал, медленно и с расстановкой открывал глаза, сосредотачивал взгляд на невидимом предмете впереди себя, и со стороны складывалось впечатление, что у старшего надзирателя суровой Юго-Восточной тюрьмы полковника Виктора Александровича Перевалова только что прервалась глубокая и крайне важная мысль, отчего входящему становилось не по себе и он спешил удалиться. И каждый из них двоих в такой момент испытывал сильное облегчение.

Аверин вновь сделал паузу, потянувшись в карман. Перевалов, воспользовавшись моментом, выпрямил спину, размял затекшую шею, покачал ею из стороны в сторону, и сказал:

– Вы можете идти, Леонид Валентинович. Встречать. Дальше я сам.

– Вы уверены, Виктор Александрович? Ведь много осталось! – Аверин все же начал собираться.

– Время подошло. Нужно встретить конвой. Распорядитесь там обо всем вместо меня. Я продолжу.

– Я могу вернуться после.

– Нет, спасибо. Вы мне и так очень помогли. До свидания.

Аверин захлопнул последнюю папку, сложил аккуратной стопкой, еще раз выровнял края, чтобы сверху не упало, и встал из-за стола. Вышел из кабинета, ступая мягко, и как-то по-женски.

Снова на часы. Буквально пара минут до прихода. Если никто не заглянет к нему, еще есть шанс вздремнуть. Должен успеть.

Но не успел.

Со двора через форточку донесся стук тяжелых ботинок конвоиров по асфальту, вперемешку с приглушенным шагом строя заключенных. Как всегда, глухой гул. Возможно, его и не было вовсе, и этот привычный топот ему просто снится. Мысли расплывались в разные стороны словно вздутая весенними паводками река.

А затем раздался крик. Чистый, детский крик. И он совсем не вписывался в привычный звук речного потока. Перевалов вздрогнул. Вслушался.

Дети здесь были неуместны, как трели соловья в черных пятнах выжженных сибирских лесов. Может, показалось спросонья? Здесь, внутри периметра, все, даже самое вопиющее, делалось тихо, вполголоса, чтобы не привлекать к себе внимание. Любой неосторожный шаг мог повлечь за собой новые неприятности, увеличить и без того огромный ком грязи, которым был пропитан каждый кирпич в стене, каждый куст в пустынном дворе, каждый волос на теле проживающих на этой проклятой территории.

Но нет. Ошибки не могло быть. Крик повторился. Снова и снова. Невозможно было разобрать слов, но было очевидно, что это ребенок, и что он находится снаружи, за ограждением. Что это?

Перевалов встал у окна, которое выходило во двор. В этом окне, в отличие от окна внутреннего, помимо стекол, были еще решетки и слой наружней колючей проволоки, поддерживающие деревянную раму плотными ржавыми рядами. Предназначение каморки изменилось, но решетки оставили. У Перевалова промелькнул вопрос: зачем? Внутренний доступ к логову убийц и маньяков был закрыт, тогда для кого же они предназначались? Свобода здесь была недоступна для всех. Наружная безопасность тюрьмы, одна из лучших в стране, не оставляла ни единого шанса на побег даже в случае выхода из здания. Самые опасные заключенные перемещались из участка в участок без кандалов – бежать им все равно некуда. Пятиступенчатая система охраны, круглосуточное видеонаблюдение, датчики отслеживания, реагирующие на любое изменение, и новейшая разработка системы распознавания лиц, ответственных за выход с территории. И это все помимо стандартных шестиметровых стен, часовых по всему периметру на вышках и бьющей током проволоки. Служили ли эти решетки защитой от попыток сбежать наружу, во внешний мир, самих смотрителей? Являлись ли моральным препятствием для бесцельного созерцания ими этого самого мира?