Array Коллектив авторов - Живая Литература. Произведения из лонг-листа премии. Сезон 2011-2012

Стон раненой земли: «Багдад бомбят» —
Вбиваем южным ветром в снег отчизны.
Там раньше райский сад был, говорят,
И там произрастало Древо жизни

В этом сером, в этом двухэтажном
там лежит, должно быть на столе
Самый добрый, умный и отважный
На любовь не отвечавший мне?

Как уж я его не тормошила,
Как не умоляла – не сбылось…
Ни одна не шелохнулась жила.
Слово ни одно не прорвалось.

Так он сжал запекшиеся губы,
Что ни целованьем, ни слезой,
Их не разомкнуть…в день судный трубы,
После потягаются со мной?

Хоть бы стон единственный, на бедность…
Все в глазах отсутствия стена…
Вот… какой бывает безответность…
Раньше мне – лишь чудилась она.

Когда уже нет ни надежды на чудо,
Ни смысла сражаться,
Ни повода жить…
А кухня забита немытой посудой,
И злой телефон продолжает звонить,

Неправильно думать, что выход – пилюли,
Неправильно думать, что выход – балкон,
А правильно – мыть регулярно кастрюли,
А, может быть, и ублажать телефон.

А в преодоленье нелепостей всяких
Увидеть и цель, и награду свою.
И стоя на том, что являетсяплахой,
Обжиться и выжить. И жить как в раю.

Высохшая, тощая как палка,
с вековечной скорбью на лице,
ты стоишь как старая гадалка,
женщина в потёртом пальтеце.
В сторону глаза свои скосила,
плотно сжался тонкогубый рот.
Неужели есть такая сила,
что тебя от вечности спасёт?
Тишина, лениво шевельнулась
тень на листьях цвета янтаря.
Может там, откуда ты вернулась,
всё ещё дымят концлагеря?
Может быть, твоих сестёр и братьев
топят там как бешеных собак,
и клинок с неистовым проклятьем
над тобой заносит гайдамак.
Мир ли светлый впереди ты видишь
или сына обгорелый труп?
Твой картавый полумёртвый идиш
как слюна соскальзывает с губ.

Я ощутил родство между собой
и кладбищем еврейским в Кишинёве,
как будто пробудился голос крови
и взвыл Иерихонскою трубой.
И Театральный переулок мой
забыть навечно не хватает силы:
кружат над ним знакомые могилы,
как ласточки – и летом и зимой.
Из эмигрантской дали грозовой
спускаюсь вниз – по снам, как по ступеням,
в осенний сад, к таинственным растеньям,
где не поймёшь, кто мёртвый, кто живой.

Я судьбу ломаю о колено,
ничего не чувствуя почти.
Словно имя древнее Елена
загорелось на моём пути.
Или летней золотой порою
на исходе сорока годов
захотело моё сердце в Трою,
эту матерь мёртвых городов.
Боли нет в прощанье запоздалом
и надежды не заметно в нём.
Жизнь как будто небо над вокзалом
залита серебряным огнём.

И я вошёл с отцом и сыном,
с надеждой, стёршейся до дыр,
в Израиль, что вколочен клином,
в арабский выморочный мир.
Здесь лишь один скачок звериный,
и всех действительно убьют.
Израиль, черны твои раввины,
молитвы грозные поют.
Остёр зрачок израильтянки,
насквозь готовый проколоть.
Когда в ночи рванутся танки
на человеческую плоть.

В изгнании горьком и сладком
оборвана времени нить.
Под рухнувшим, мёртвым порядком
какие надежды хранить?
От гари, тоски и бензина
страшна неродная краса.
Слышны твои хрипы, чужбина,
под утро – в четыре часа.
В субботу шершавое пенье,
как шорох дождя в тростнике.
Но кажется нет воскресенья
на этом библейском клочке.

В раскалённой расплавленной сини
нет ни капли колодезной тьмы.
И свирепо дыханье пустыни
опалило сердца и умы.
Палестина, железною сетью
разметались твои города.
И молчат изжитые столетья,
как в канаве – гнилая вода.

Я почувствовал запах полыни,
мне послышалось пенье стрекоз,
и долина, хмельная от роз,
с чёрным озером посредине.
Узнаю этот солнечный стон,
карнавал обезумевших пятен.
И в любовной тоске необъятен
на зрачок налетевший фотон.
И утраты теряется суть
возле ивы, согнувшейся вдвое,
где надеется чувство живое
неразъёмную смерть разомкнуть

Умирают осенние травы,
не кричат, обезумев, скворцы.
Как осколки разбитой державы,
мчатся листья в чужие концы.
Молчаливое время распада,
чья походка как ночь тяжела.
Хорошо, если сердцу не надо
ни восторга, ни страсти, ни зла.