Но позволь Ты мне радость, позволь!
Не верти больше жизни вверх дном,
Замени четверговую соль
Образованной тайны вином…
Не о том бы молить и мечтать!
Скольких бросило к небу лицом…
Дай с молитвой к Тебе предстоять,
Чтоб не умер никто подлецом.
Вот уже побеждается мгла,
Каждый камень поет у стены,
И вселенную всю обняла
Херувимская поздней весны.
Сирый рынок пахнет нищетой,
Свежей рыбкой, миновавшим горем, —
Но сцепились ветки с высотой,
Как апостольские мрежи с морем.
Поспевай, трудись, больных лечи,
Если может вылечить venona.
Дочитают за тебя грачи
Строчки покаянного канона.
* * *
Уже остался за горою
Тот край, исхоженный зарёю
До корабельной глубины:
И Юрьев снежно-васильковый,
И мой Подолец родниковый,
И Шордыги грибные сны…
Застыли по соседству трубы.
Олимпиады, Веры, Любы —
Моих соседок милых нет…
И ты, единственный читатель,
Колхоза бывший председатель —
Бывало, приходил чуть свет
С бидоном молока от Зорьки:
– Ну, что там Ибсен, Чехов, Горький?
Еще их любит кто-нибудь?
А, чай, до всяких перестроек
Я в Щукинский сдавал без троек,
Да, видно, был заказан путь.
– Вот не пойму я Пера Гюнта,
Ведь начал молодчагой, с бунта,
А кончил…Почему?
Тригорин причинил три горя,
Но не уехал за три моря,
Поэтому простим ему…
– Всё мнил, я тут большая шишка,
И к Богу не пришёл я, вишь-ка,
Всё думалось – потом, постом…
Вчера я на погост ходила.
Ухожена его могила.
И чайка в небе над крестом.
* * *
Я ему родниковую воду дала,
Обметя припорошенный сруб.
Я звезды незнакомой названье прочла
С чуть припухлых, обветренных губ.
И теперь вот все люди завидуют нам,
А не знаю, какого рожна!
Вон в колодце вода – я любому подам,
Он вам скажет всех звезд имена.
* * *
Я любила тебя с каждым днем все сильней,
Но мне воля была дорога,
И когда ты сказал: стань рабою моей,
Я отвергла тебя как врага.
А могла бы весь мир обойти за тобой,
Но завистлива жизнь и груба,
И за то, что тебе я не стала рабой,
Всему миру теперь я раба:
Буду мучить, ласкать, пеленать, хоронить
Не своих, не своих, не своих…
А какие могли меня сны осенить
На коленях высоких твоих
Йогурт, айс-крем – и город есть Наслаждайск,
Он на тех же кругах, что Можайск и Зарайск,
Там за детской площадкой густ бересклет —
Девочку свел ты в него двенадцати лет…
Каялся в монастырях, чаял – сам пропадешь,
Ан повелели служить… Все так же хорош…
А не пойду я с тобой – подамся к хлыстам,
Стану кормчей звездой, богородицей там.
Будет по силам мне власть, но порой на заре
Поездом стану в Москву катать в январе.
В замети снежной окно найдет на окно…
– Вот ты какая теперь, не видались давно! —
Крикнет конногвардеец, – эй, раденье когда?
И разойдутся в белой пыли поезда.
Не повторяй, что провинция – наш кабинет.
Неба-то, неба такого нигде больше нет.
Переведут тебя в Польшу, задвинут в Читу —
Вот и забудешь свою золотую мечту.
Спесь на нуле и часы на вокзалах стоят…
Скука же, скука, Вершинин! Тоска-то, тоска, Цинциннат!
В сорок с немногим, а будешь смотреть стариком,
Циником станешь, пропойцей, не то пошляком.
Да под конец еще перышко в руки возьмешь —
О альманашная блажь, антоложная ложь!
По-городскому, дружок, засвистать нам пора!
Серая кошка мяукнула в сердце двора —
И вылезают из ям, выползают из нор
Доктор, графиня, директор тюрьмы, сутенер.
И ничего, что они уже сдали зачет
В то Зазеркалье, где Лета в Саргассово море течет.
И пустяки, что они не хотят тебя знать,
Словно котят своих Мурка, пустившись гулять…
Старый жучок с автострады, наглец и лихач,
Перелетит с тобой вброд, понесет тебя вскачь.
– Что делать мне? – Покайся и смирись.
– Что делать мне? – Поболее раздай.
– Что делать мне? – Теки за Иордан.
И скажет Бог: «За Иордан теки!»
Все реки – именем одной реки.
Читать дальше