Татьяна Дегтярева - Верные спутники моей жизни

На страницах, посвященных бою, нельзя не заметить и эпизодически появлявшуюся медсестру. Перемерзшая, с распухшими веками, багровыми щеками, «словно бы присыпанными отрубями», с потресканной кожей. Некрасивая. Но сколько за этим неприглядным лицом непоказного мужества и редкой отваги. И так ощутима боль и мужская сокрушенность за словами автора об этой девушке.

И, наконец, главный герой повести, командир взвода Борис Костяев, 19-летний, но такой ответственный в своих поступках, такой внимательный к каждому своему бойцу. Сын скромных школьных учителей из Сибири, представителей той самой уникальной когорты подвижников нравственности, для которых «родина», «честь», «долг» – их религия, основа их духовного императива. В таком же духе нравственного стоицизма растили они своих учеников и прежде всего собственного сына, единственного, поздно рожденного, долгожданного. Его не жалели, закаляли и тело, и дух, учили быть готовым ко всякого рода трудностям. Но ни в каких самых страшных снах не привиделось бы этим честным и чистым людям, какое испытание выпадет на долю их сына.

«Из круговерти снега, из пламени взрывов, из-под клубящихся дымов, из комьев земли, из охающего, ревущего, с треском рвущего земную и небесную высь, где, казалось, не было и не могло уже быть ничего живого, возникла и покатилась на траншею темная масса из людей. С кашлем, с криком, с визгом хлынула на траншеи эта масса, провалилась, забурлила, заплескалась, смывая разъяренными отчаяньем гибели волнами всё сущее вокруг.

Оголодалые, деморализованные окружением и стужею, немцы лезли вперед безумно, слепо. Их быстро прикончили штыками и лопатами.

Но за первой волной накатилась другая, третья. Всё перемешалось в ночи: рев, стрельба, матюки, крик раненых, дрожь земли, с визгом откаты пушек, которые били теперь и по своим, и по немцам, не разбирая – кто где. Да и разобрать уже ничего было нельзя»…

И это только малая часть только одного боя. А Борис – командир взвода. Ни на минуту он не может забыть, что за ним люди, что за всё отвечает, что он должен вести. И он ведёт.

Послебатальные картины, открывшиеся лейтенанту, ещё более поражают воображение: трупы, горы перемешанных с землёй и снегом передавленных своих и немецких тел, искореженные танки, поедаемые вороньем убитые лошади, замерзающий в снегу обезноженный и завшивленный немец, просящий о помощи. И каждое событие дня тяжким толчком отзывается в сердце молодого командира.

Борис готов поклониться в ноги старым солдатам, не первый год терпеливо делающим своё невероятное дело. Ему до боли жаль замерзшую, вымученную неженской работой медсестру. Тоской сжимается его сердце при виде голодной, одичавшей овчарки, навсегда оставшейся без хозяина на чужой земле. Он потрясен гибелью двух стариков, пастуха и пастушки, всю жизнь занимавшихся самым мирным на земле делом, и безжалостно расстрелянных слепым огнем артиллерии. Вся эта невероятная явь войны, не вмешается в сознание, распирает душу.

Надо было не единожды побывать в таком побоище, не единожды повариться в его адовом котле, надо было всё пропустить через голову и сердце, не свихнуться и написать так, как написал Астафьев.

И потому вовсе не случаен эпиграф к главе «Бой»: «Есть упоение в бою!» – какие красивые и устарелые слова».

Почему «красивые и устарелые»? Может быть, потому, что вполне благополучные герои Пушкина из его маленькой трагедии «Пир во время чумы» произносят слова «об упоении» под хмельком в минуты предполагаемой, но ещё не случившейся беды. Набегающая туча ещё не обрушилась на них своим черным дождем, не лишила молодого задора попробовать настоящую силу чумы, и испытывать это самое упоение (этакий адреналин в крови), не размыла человеческое представление о человеке. Их желания были, что называется, только сытыми желаниями сытых людей.

Вот почему бойцы Астафьева, хлебнувшие военной чумы с лихвой, считают слова пушкинских героев всего лишь красивыми словами. И в повести «Пастух и пастушка», с её предельно жесткой честностью подачи событий не находится хоть малого местечка для того, что называется «упоением» или «идиллией».