Никита Королёв - Necrowave

Я все ещё был слаб, поэтому всю дорогу спал. Меня разбудил свет от стеклянно-волнистого здания аэропорта, бьющий в лобовое стекло. Мы приехали в «Домодедово». Мне всегда он нравился больше, чем «Шарик». В нем чаще встретишь это умилительное семейство Петровых, отправляющееся в долгожданный отпуск в Турцию: крепкий папа в красно-белом спортивном костюме «Bosco» (кепочка опционально), мать не отстаёт – вельветовый костюм цвета сирени, и дети: старший, в папу, рослый, крупный, в телефоне, и младшенькая, совсем тоненькая, две русые косички. Смотря на них, я представляю себе их жизненный уклад, и его тепличная банальность согревает меня, промёрзшего в экзистенциальных фракталах.

Когда мы подъехали к нужному терминалу, водитель, не оборачиваясь, протянул мне бумажки, мы молча расстались и я, ёжась от холода, быстро зашагал ко входу.

Меня теперь звали Елисей Арсеньев, а летел я на Бали. Что ж, довольно пошловатое загробье. Но, как говорится, дареному гробу…

Я зашёл в туалет, посмотрел в зеркало – и немного опешил. Лицо, бледно зеленое, как-то отупело растянулось, как развязавшаяся маска. Чувствовал я себя нормально, разве что немного зябко было… Ну, по крайней мере, шансы во всех смыслах пролететь увеличивались. Я вполне мог сойти за того «похожего чувака», при виде которого ты уже лезешь в карман за телефоном, чтобы сфотографировать, но тут замечаешь досадные различия, однако всё равно фотографируешь – хотя бы мем можно запилить из разряда «уже не тот».

На регистрации, паспортном контроле и досмотре меня пропускали как будто даже в спешке, словно бы стыдились быть единственной преградой между кощеем и витамином D.

Промявшись где-то с час на железных скамейках в зале ожидания, когда небесная кромка уже синела вдали за чёрными лесом, я, наконец, сел в самолёт.

Где-то к полудню мы прилетели в Доху – там была пересадка. Белые и только белые машины, стеклянные, до небес, обелиски денежному богу, на которые нельзя смотреть под страхом ожога сетчатки, – и какой-то внутренний сквозняк, открывающийся при взгляде на этот комфорт, так бездарно выливающийся через край, на эту сбывшуюся мамону, за которой больше не укроешься от бренности жизни. Я из принципа не соглашался выступать здесь, в Катаре, когда нас приглашали на фестивали и частные тусовки, хотя мы с ребятами теряли на этом кучу денег.

Нас отвезли в роскошный пятизвездник (других здесь, кажется, и нет) – вылетали мы только через восемь часов. Можно было пройтись, полюбоваться Персидским заливом или кинутыми, занесёнными песком спорткарами, но я предпочёл остаться в номере, за плотными портьерами и под кондиционером.

На рассвете следующего дня наш самолёт приземлился на Бали. На выходе из аэропорта меня встречали с табличкой – естественно, с новым именем. Это был местный – поджарый, смуглая, с едва заметным синим отливом, кожа, в чёрной майке на бретельках и с высветленным хэиром. Его звали Антон, и он неплохо говорил по-русски. В маленьком юрком джипе, на котором мы куда-то ехали, играло «Кино». Между песнями, которым Антон довольно забавно подпевал, он сказал, что фанатеет по Цою, да и русскому року вообще. А ведь запарились, нашли где-то этого славянофила.

Дорога петляла уже в лесу, потемнев за густой растительностью, но это не настораживало, а даже наоборот – как будто расслабляло: с позапрошлой ночи на меня все сильнее, словно похмелье или боль после заморозки, наваливались мысли о необратимости моего решения. Но сейчас былой мир, серьезный и взрослый, – мир, где я мертв, – померк за гигантским тропическим листом, уступив место новому, в котором рядом сидит белобрысый балиец и завывает: «М-м-м, восьмиклассница-а-а».

Вскоре за деревьями показался аэродром, похожий на те, южноамериканские, с которых в США, если фильмы не врут, приносит отменный колумбийский снег.

Мы миновали сетчатый забор и подъехали к маленькому ржавому ангару. Антон вошел внутрь, попросив немного подождать. Взлетно-посадочная была полоской раскатанной земли, где-то метров двести в длину. Стрекотали цикады, в воздухе стоял землисто-влажный аромат. Я поднял голову к небу. К просторному чистому небу, сгущавшемуся вокруг солнца до морской синевы. Сонная мягкость и какая-то почти скрипучая свежесть разлились внутри.

Ангарные ворота разъехались, за ними затарахтел винтом самолётик, сильно напоминавший тот, на котором Стюарт Литтл улетел с помойной баржи, модифицировав его найденными там деталями. После бодрящего сафари по взлетной полосе мы взмыли в воздух.