Александр Ломтев: Финский дом (сборник)

Снайпер решал задачу. У него было время только на один выстрел. Можно было застрелить или девчонку, или собаку. Он переводил перекрестье прицела то на собаку, то на хозяйку и никак не мог выбрать. Наконец, разглядев погоны на плечах девушки, и решив, что звание маловато, остановился на собаке. Но когда палец уже начал свое плавное давление на курок, неожиданно для себя снайпер перевел прицел на девушку. Хлопнул выстрел, винтовка дернулась, и, отрываясь от окуляра прицела, снайпер успел увидеть падающую фигурку. Он бросился бежать и лишь через несколько секунд, когда уже был в относительной безопасности, услышал тарахтенье автоматов, крики и возбужденный собачий лай…

Рыжий Бой стоял над хозяйкой и лизал ее остывающее лицо. А поодаль из-за кирпичных куч и бетонных блоков солдаты в остервенении палили по пустому дому.

Уже на следующий день Боя передали другому хозяину. И Бой принял его, и снова каждый день выходил на улицы разбитого города искать Зло. Но по ночам ему иногда снилась прежняя хозяйка, он слышал ее веселый голос и чувствовал тепло рук…

Утро. Камера наплывает на грязноватый плац, на который тарахтя влетела БМПшка, и лихо развернувшись, застыла у комендатуры. С брони спрыгивают люди в камуфляже. Один в штатском выбирается из чрева машины. Журналист в зеленой куртке, стоявший на краю плаца, идет навстречу человеку в штатском:

– Володя, ты?!

– О-о! Вот так встреча! А ты-то здесь как оказался?

Человек из БМПшки обнимает журналиста в зеленой куртке. Они идут к комендатуре, разговаривая на ходу:

– Помнишь девяносто третий?..

Девяносто третий. Осень. Москва. У Белого дома, словно в последнюю минуту перед сильной грозой, тягучая пустота. Тоскливая настороженность в глазах бронежилетных милиционеров и омоновцев, нервозность в глазах прохожих (особенно идущих в сторону БД). В переулках – автобусы с людьми в камуфляжке.

Хлопнул выстрел, и редкие прохожие вздрогнули – кто-то присел, кто-то шарахнулся к стене. Но тут же отлегло: автомобильный выхлоп, пока еще не стреляют…

За квартал до Белого дома дорогу перегородило оцепление. Перед оцеплением кучка пожилых людей. Я предъявил журналистское удостоверение и прошел мимо заграждений. Сзади услышал: «По какому праву задерживаете? Жидов-писак пропускаете, а трудового человека задерживаете!..»

Навстречу в расстегнутой кожанке слегка растрепанный и деловой Невзоров тащит за собой помощника с телекамерой поближе к оцеплению и кричит через головы солдат:

– Эй, папаша! Пройди сюда!

– Дак ведь не пускают!

– Ты главное попробуй, а мы снимем!

Папаша идет на солдат, его останавливают, а Невзоров кричит:

– Активней, активней прорывайся. А вы чего там стоите, давайте за ним!

– А если дубинкой? – говорит стоящий рядом с ним милиционер.

– Фашист! – отвечает Невзоров.

В двух шагах от оцепления стоит на коленях монахиня в черном и истово молится.

– О чем молишься, мамаша?! – кричит молодой омоновец.

– О том, чтобы твоя кровь не пролилась, – серьезно ответила женщина…»

Но кровь пролилась. Третьего октября всеобщая нервозность достигла предела, и на миг показалось, что над Москвой пахнуло зловонным дыханьем Гражданской Войны. И Тем и Другим казалось, что «калашников» в руках – ключ к окончательному решению всех проблем. Четвертого октября танки обстреляли Белый дом. Пятого выводили пленных, выносили трупы. Шестого октября премьер-министр Черномырдин отрапортовал: «Кровавый мятеж подавлен… Ростки политического раскола вырваны с корнем…»

Ворота казармы – переоборудованный под казарму авторемонтный гараж темнел огромной глыбой – смотрели на невысокий каменный забор. За забором какое-то южное разлапистое дерево. За деревом темный силуэт мечети с полумесяцем над острием минарета. За минаретом в разрывах черных в ночи облаков – яркие чеченские звезды.

Полковник присел на скамеечку у ворот и долго смотрел на эти непривычно развернутые созвездия. Влажный ветер овевал его лицо, странно было вдыхать январской ночью весенние водянистые запахи, ощущать под ногами пожухлую, заиндевелую, но зеленую траву.

Невольно вспомнилось о доме.

Там, в заснеженной Мордовии, мороз градусов в двадцать, снег вкусно скрипит под ногами, в избах пахнет не убранными еще елками, светит на взгорке тусклыми стрельчатыми окнами сельская церковка…