Мартин Гал: ПревращениЯ

И сверх того: игра.

Я предпочитаю ни на что не закрывать глаза.

И если вы закоренели в своем отчаянии, поступайте так, как если бы вы не утратили надежды – или убейте себя.

Безумие – прекрасная декорация восхитительного утра.

Солнце, небо и смерть. Но солнце – иное.

Ибо познать себя до конца – значит умереть.

Готическое кладбище. Герань и множество солнц в кирпичных арках.

Цивилизация – пышные громады в окружении садов.

И если бы я был моралистом и писал книгу, то из сотни страниц девяносто девять оставил бы чистыми.

На последней я написал бы: «Я знаю только один долг – любить».

Я жажду лишь этой сосредоточенности – этого ясного горения.

Я хочу одного: держать свою жизнь в руках, как тесто, которое изо всех сил мнут и месят, прежде чем посадить хлебы в печь, – и уподобиться людям, сумевшим провести всю жизнь между цветами и колоннами.

Я силюсь довести свое присутствие в себе самом до конца, сохранить его во всей моей многоликой жизни – даже ценой одиночества, нестерпимость которого я теперь узнал.

Я страдал от одиночества, но чтобы сохранить свою тайну, я преодолел страдание, причиняемое одиночеством.

Я как бы начинаю всё сначала.

Важно одно: знать, чего ты стоишь.

Но для этого надо выбросить из головы Сократа.

Иметь значение или не иметь.

Созидать или не созидать.

И прежде всего не стараться казаться, а только – быть.

Но у нас не хватает времени, чтобы быть.

У нас хватает времени только на то, чтобы быть счастливыми.

Об одной и той же вещи утром мы думаем одно, вечером – другое.

Но где истина – в ночных думах или в дневных размышлениях?

И по чью душу эта стая черных птиц в зеленом небе?

Лишить человека надежды – значит свести его мысль к телу, которому суждено сгнить.

И лишь мысль всегда впереди.

Ибо она видит слишком далеко, дальше, чем тело, не выходящее за рамки настоящего.

Но на самом деле тело и мысль – это два чудовища.

Я знал, когда они обычно приходят, и в эту тревожную пору я был словно зверь.

И вот они пришли. Они пришли раньше времени.

Я должен бежать, но я остаюсь. Ибо знаю, что есть только один случай полного отчаяния.

Это отчаяние приговоренного к смерти.

У людей есть иллюзия, что они свободны.

У осужденного на смерть этой иллюзии нет.

Мне холодно. Как холодно!

Почему меня оставили без пиджака?

Я жду ужина, жду сна.

Я думаю о пробуждении со смутной надеждой – на что?

Кругом одни звери, звериные лица европейцев.

Омерзительный мир.

Всеобъемлющая трусость.

Насмешка над храбростью.

Упадок чести.

Башни из слоновой кости рухнули.

И я здесь для того, чтобы вести вас на эшафот.

Мне хорошо понятен ваш выбор и противоречие между вашей готовностью умереть и вашим отвращением при виде того, как умирают другие.

Но нет ничего презреннее, чем уважение, основанное на страхе.

Поэтому смерть достойна не большего почтения, чем император Калигула.

Когда-то Иисус назначил себе день своей смерти, и сразу получил удивительное превосходство над всеми.

Так на камнях выросли цветы.

Тайна моего мира: вообразить Бога без человеческого бессмертия.

Своего рода тернистый путь к святости отрицания.

Алая красота.

Роскошная, ядовитая и одинокая, как мухомор.

Бог и мир – незыблемы. Всё задано раз и навсегда.

Мир ни к чему не стремится и ниоткуда не происходит.

Ибо он уже завершен и всегда был таковым.

Он предельно бесчеловечен. Это мир для отважных.

Я вижу, как разрастается в небе светлое пятно, рассеивающее предчувствие смерти.

Наконец-то мне является свыше знамение будущего.

Молчи! Молчание освещает мир.

Но бывают дни, когда мы осознаем, что это единственное наше призвание.

И вот тогда, и только тогда можно возвратиться к людям.

Но в конечном счете последствия этого мне отвратительны, и я отступаю.

Истина неприемлема даже для того, кто ее открывает.

И предчувствовать смерть при виде окровавленного носового платка – значит погрузиться во время и испытать подлинный страх бытия.

И чем же был бы мир без смерти?

Вереницей исчезающих и воскресающих форм, мучительным бегством, миром, не знающим завершенности.

Но, к счастью, смерть существует, и она – надежная опора.

И любовник, оплакивающий прах возлюбленной, проливает слезы чистой радости, радости человека, сознающего, что судьба его, наконец, определилась.

Время идет медленно, когда за ним следишь. Оно чувствует слежку.