Кристина Богданова - Спеши запомнить

– Э-э-э-э… Я не знала, что это кто-то видит. Я просто вспомнила… ну ладно. Действительно, что же это я, может, и вправду испить с вами чаю.

– Пойдем, там у бабушки есть замечательный яблочный пирог, как раз такой, какой ты любишь больше всего на свете, – игриво добавляет мама.

– Иногда кажется, что я смогла бы продать душу только за то, чтобы еще раз его отведать, – с улыбкой отвечаю я.

С неистовой жадностью я откусываю огромный кусок бабушкиного пирога. Теплый его аромат растекается по кухне призраком ушедшего детства. Лето, вплетенное в пшеничные косы, давно дремало в коридорах памяти, теперь же испуганно встрепенулось и задышало. Я вслух восхищаюсь отменным вкусом пирога, а также мастерством того человека, кто его сотворил. Бабушка застенчиво улыбается и напоминает мне, где именно она научилась его готовить. Это произошло на нашей даче, когда в жаркие летние дни казалось невозможным съесть что-то тяжелее сладкого яблочного пирога.

В течение всей своей недолгой жизни я была уверена, что наша дача – место, где начинается этот мир. Энергия здесь обретает материю, но здесь же вновь распадается на атомы. Отсюда все выходит и сюда возвращается. Я помню, как в конце сезона меня посещала невероятная радость от того, что мы покидаем это магическое место до следующего лета, а позже – с наступлением зимы – охватывала безжалостная ностальгия, и единственно желанной казалась лишь возможность незамедлительно вновь очутиться там. В темноте захмелевшей ночи посидеть втроем напротив небольшого костра. Поковырять его железной кочергой, поговорить о вечном, заглянуть в ледяной океан звездного неба и снова почувствовать себя прежней – свободной и крошечной. Ненасытный мир застывает вокруг ослепительно прекрасной декорацией, а ты вдыхаешь и не выдыхаешь после: льдом сковано твое нутро, но лед этот не хоронит, он пробуждает к жизни. И ты не замерзаешь изнутри, ты просто перестаешь стареть. Хрустальными пальцами крепко ухватив момент, ты более не можешь стереть его безжалостным ластиком времени.

Бог стоит у мольберта и холодными красками пишет картину идеального мира. И вот он закончил, картина готова. Мир совершенен. Из него не отнять лишнего, ему не прибавить нужного. Бог отходит в сторону, любуется законченным произведением. Он проводит рукой по нарисованным лицам людей – они счастливы или не очень, но они закончены, они сбылись. И Бог снимает картину с мольберта. Он оставит ее в бесконечной галерее мироздания, в которой с начала веков хранит все эти застывшие моменты. Он возьмет в руки теплые краски – теперь нарисует полдень. Бог никогда не устанет рисовать. Все выходит отсюда и все возвращается сюда.

Наша дача – особенное место. Веселье там бьет ключом, словно кто-то распахнул прозрачную дверь в пространстве, и из нее золотой рекой течет на Землю небесное спокойствие. Кроме прочих развлечений, мы имели удовольствие париться в нашей крошечной баньке или до вечера плескаться в детском бассейне, который заботливыми руками родителей каждый год устанавливался на заднем дворе. Его поверхность почти всегда была усеяна листьями и пылью, однако в наших глазах это не делало его менее привлекательным. Бесконтрольное увлечение водными процедурами нередко приводило к тому, что мы простужались и становились невыносимо капризными, но всякий раз, когда бабушка пыталась нас хоть сколько-нибудь ограничить, мы делались еще более капризными, чем прежде, что фактически не оставляло ей никакого выбора.

На небольшом садовом участке в стандартные шесть соток росла полудикого вида клубника, что не мешало бабушке считать ее одним из самых селекционно-совершенных видов на планете. Ближе к полудню, вооружившись небольшим лукошком, мы, как водится, выходили в сад и торжественно ее собирали, чтобы позже, сидя на ступеньках деревянного крыльца, наблюдать за редкими прохожими. Чего греха таить – мы шепотом их обсуждали. Лениво сидели там, поедали свежую клубнику и бесстыже обсуждали. Даже в самом неприметном человеке бабушка умела найти нелепые особенности и вдобавок к этому настолько забавно их пародировала, что порой нас троих будто накрывало неудержимой волной – это безудержный смех громко клокотал в наших грудных клетках.

А когда вечером синим покрывалом над землей застывал усталый небосвод, наступало время сказок. Но были ли это всего лишь сказки? О, нет. Я знаю точно, что в мутной речке близ нашего дома и вправду жили растрепанные русалки с блестящей чешуей на рыбьих хвостах, а вместе с ними – кикиморы и леший, хмурые духи темного леса. Я помню, как выходили они лишь лунными ночами, танцевали в серебре и пели грустные песни о вечной жизни под толстым слоем холодной воды. Там, в гуще высокого камыша, играют они друг с другом в прятки, мертвые и одинокие. С открытыми глазами спят в густых кронах понурых ив, и снится им жизнь – будто дышат они воздухом и кожу нежно ласкает бледное солнце. И черной тиной измазаны их молодые белые лица – они не состарятся больше никогда. А если слушать внимательно и почти не дышать, то в звонкой тишине прохладного леса можно изредка услышать их сиплый вой – плач по жизни, которую так хотелось прожить. Это не демоны и не люди, это сама смерть – какая она есть, часть природы и отдельная стихия, безмолвная, но неистовая. С красивым лицом, но гниющей кожей. В стройном образе молодой девушки, но с блеклыми глазами изможденной старухи. Я знаю точно, что они по-прежнему танцуют там – на влажной траве в струях лунного света. Их обнимает за хрупкие плечи ледяной туман, а смерть стоит рядом в прозрачном платье из хрустальной росы – этот безмолвный танец всегда будет лишь для нее одной.