Гунар Цирулис - Милый, не спеши!

Чужие лавры не давали мне покоя. Чем я хуже других журналистов? Но почему-то их очерки о неправедно осужденных или, наоборот, об оставшихся безнаказанными преступниках, а также о самом опасном из недугов общества — о равнодушии — вызывают обычно такую волну откликов, что из одних только писем можно было бы сверстать целые газетные номера. А вот мои репортажи из зала суда в лучшем случае оставляют в редакционной почте след в виде одного-двух протестов по поводу неточного отображения фактов или же поверхностного анализа приведших к преступлению причин. После этого даже полученный гонорар не в силах утолить боль уязвленного самолюбия; напротив, соль честолюбия разъедает воспаленные раны. Ну да, я знаком со многими руководящими работниками правосудия, немало инспекторов милиции приветствуют меня уже на расстоянии, а однажды даже выручили: меня остановили за нарушение правил движения, и вдруг из мегафона патрульной машины на всю улицу раздалось: «Отпусти его, Эдгар, это свой…» Однако это и было, кажется, вершиной моей карьеры: никакой популярности своими творениями я так и не завоевал. Что, как уже сказано, сильно задевало мою честь.

Над этой проблемой я размышлял долго и мучительно. Примириться с отсутствием таланта и искать другое применение честно выстраданному в университете диплому филолога — не в природе пишущего человека. Но может быть, вся беда заключалась в том, что до сих пор все, о чем я писал, я знал только со слов других, «пост фактум», как любят говорить мои приятели-юристы? Может быть, секрет в том, что ход событий я восстанавливал по Документам, не переживая сам каждый их поворот? Если разобраться, я находился как бы в роли судьи. Однако судья должен быть беспристрастным: таково необходимое условие справедливого приговора. А вот репортерское отношение к делу не может оставаться на уровне холодной объективности. Только эмоциональность, ощущение собственного присутствия может убедить читателя, заставить его увидеть самого себя или своих близких в роли потерпевшего и прийти к тем выводам, ради которых мы и публикуем такие вот судебные очерки.

Так что на этот раз я решил не дожидаться звонка из министерства, обойтись без особых сигналов и подсказок. Ладно, ухлопаю на это сутки-другие, посижу в дежурной части городского отдела милиции — жалко, что ли? Даже если и не нападу на такой материал, который спасет меня от угрозы ссылки в редакционный отдел писем, все же смогу пообщаться с оперативниками, а то и съездить на место происшествия: пусть то будет лишь драка на кухне коммунальной квартиры, попытка взлома магазина или хулиганское нападение в парке. Все равно — куда лучше, чем просиживать свой стул в Доме печати, притворяясь, что работаешь над произведением государственного значения. По телефону я выяснил, что дежурит мой старый знакомый Александр Козлов. Тот самый Саша, который еще в уголовном розыске прославился умением спать в любых условиях. Вот и сейчас, услышав, что ответственный дежурный по городу занят, я готов был поспорить, что майор просто удобно пристроился где-нибудь и крепко спит, запасая таким путем энергию для самого напряженного времени дежурства — ночи. Разумеется, прежде всего он принял меры против неприятных сюрпризов вроде неожиданного визита начальства: воздвиг перед собой бастион из папок с делами, спрятал глаза за стеклами темных очков, протянул тоненькую, почти невидимую прозрачную леску прямо к старшей операторше, сделав ее, путем регулярно повторяющихся намеков на предложение руки и сердца, своей союзницей и оберегательницей покоя. К сожалению, действенность его демаршей в немалой мере умалялась неизменными вступительными словами: «Если бы я не был давно и счастливо женат»; и тем не менее старший сержант чувствовала себя польщенной и свято верила в свою неотразимость. Менее успешным оказалось поданное по начальству письменное предложение реформировать порядок дежурств и впредь начинать суточную вахту под вечер, чтобы таким образом добиться наибольшей концентрации духовных сил к ночи, когда, как показывает практика, совершается больше всего преступлений. Нельзя отрицать, что в предложении этом была известная логика, и все-таки оно было воспринято, как очередная попытка Козлова подвести теоретическую базу под свою постоянную потребность во сне; так что рацпредложение даже не стали обсуждать.