Илья Коган - Илюшино детство. Две повести

Я этого домоуправа видел. Был он хромой и одноухий. Другое на войне осталось. Поэтому в домоуправлении всегда стоял крик: людям приходилось кричать, чтобы начальник их услышал. Зато они, не стесняясь, говорили все, что о нем думали.

Старушка-курьерша тоже плохо слышала. Но она носила на шнурке черный рожок, который при разговоре приставляла к уху. «Говорите сюда! – предупреждала она. Рожок был старый, и старушка была старая. Ходила в длинных черных юбках, а на верхней губе у нее у нее росли самые настоящие усы. Звали старушку Никитишной, и жила она вдвоем с сестрой в старом-престаром доме, который был упрятан в глубине заросшего сада. Сестра совсем плохо видела и ходила по саду наощупь. Иногда теряла дорогу к дому и тогда кричала: «Надин, ты моей смерти хочешь! Сей же момент веди меня в дом!». Так мы узнали, что курьершу на самом деле звали Надеждой Никитишной. Говорили, что раньше старушки были сестрами того самого Эшке, в бывшем имении которого мы жили. Они владели чуть ли не половиной Богдановки – так до революции называлась наша улица Горького. Теперь они жили, один бог знает, на что. Но говорили, что в их старом доме сохранилось много дорогих вещей. Время от времени к старушкам наведывались хорошо одетые мужчины, после чего они отоваривали по карточкам сахар, если он был, или карамель. А летом они варили варенье из ягод своего сада. На сахарине.

– Да не очень-то он и пьян был, – рассказывала Никитишна об управдоме. – Больше шумел…

– Населил дома эвакуированных своими дружками, А теперь люди возвращаются, а он и домовые книги сжег, и жировки… Иди теперь доказывай, что ты тут с пеленок жил… Хорошо, у кого свои жировки сохранились. Оплаченные…

Мама сказала, что ее сестра всю войну за нашу квартиру платила, и что у нее все квитанции есть…

– Снимите копии – только не у нас! – посоветовала курьерша. – Но я вам ничего не говорила!

Она прижала палец к усатой губе.

– Пишите заявление в суд! Только наймите хорошего адвоката!

Мама так и сделала. Адвокат был знаменитым. По фамилии Брауде. О нем даже в энциклопедии написано. Дядя Захар сшил ему кепку и уплатил за нас. И мы стали ждать суда. Мама с Мишкой все это время жили у тети Сони, а я – у бабушки Златы.

На самом деле это был дом моей тетки Фримы. А бабушкину квартиру во время войны заняла соседка Ханна Кракова. Судиться с ней не стали, в том доме жить было опасно, он все заметнее сползал в овраг.

А у Фримы было целых две комнаты и веранда. В одной спали бабушка и тетка Рейзл. Когда я жил у них, туда же перебиралась и тетка Фрима. Мне стелили на узком диване. А на другом безобразничали мои двоюродные сестренки: Жанна и Вера. Они были неугомонные, до поздней ночи воевали за место у стенки. А днем не давали житья бабушке. Особенно приставучей была старшая – Жанна.

– Баб, а сколько у тебя детей было? – цеплялась она к бабушке.

– Хвейс… Я знаю … – разводила руками старушка. – Чи девять… Чи десять…

– Что ж, ты не помнишь, сколько умерло?.. сколько выжило?

– Хвейс… Бог дал… Бог взял…

Откуда моя еврейская бабушка взяла эту русскую поговорку? Она была родом из Александрии. Но не той, что в Египте, а той, что в степи под Херсоном.

Она была ровесницей не то Ленина, не то Сталина – теперь уж не помню. О своем детстве ничего не рассказывала. Только – как бегала за десять верст на железную дорогу: царский поезд должен был проехать.

Она имела привычку сидеть у окна веранды, уперев локти в подоконник и положив подбородок на ладони. Наблюдала за проходящей за забором жизнью – как будто кино смотрела.

Когда надо было позвать внучек – моих двоюродных сестер – она кричала: – Жа!.. потом сбивалась, вроде бы забывала имя Жанны, и звала следующую: – Вера!.. Получалось: – Жа… Вера! Так мы и стали звать бабку Злату «Жавера».

И хотя их дом мы звали «у бабушки», хозяйкой в нем была ее старшая дочь Рейзл. Тетя Роза. Замужем она никогда не бывала, хотя в молодости, наверное, была не хуже других. Но уже тогда ее красивое лицо было суровым.

Я вижу ее на семейном портрете, снятом вскоре после моего рождения. Вся мешпуха тогда причепурилась и отправилась на Дорогомиловку, где потом снимали и нас с братом Мишей. Фотограф усадил всех в три ряда и скрылся за черной тряпкой. Так и застыли там на века мои родичи. В центре дед Абрам-Мойше. Когда-то он владел фуражной лавкой в херсонской Александрии. Торговал кормами и конской упряжью. В конце НЭПа его хотели раскулачить. Но кто-то предупредил, и дед в один день схватил в охапку свою семью и умотал. Тогда все, кто хотел лучшей доли перебирались в большие города. Абрам-Мойше решил не мелочиться и выбрал Москву. Сначала все ютились в подвале на Цветном бульваре, потом дед купил квартиру в Кунцеве – в доме на самом краю оврага.