Виктор Мартинович: Революция

Зло в Москве бросается в глаза сразу, отпугивает и отжимает – прочь, домой, к черту! А хорошее открывается лишь тем, кто терпелив.

Открывается, когда приспособишься к ее бегу, к ее позе боксера, стоящего со сведенными у лица кулаками.

Ведь странно было бы, если бы все эти невероятные человеческие миллионы жили в городе, не имеющем вообще ничего хорошего, только деньги, которые этот город жрет из тебя даже быстрей, чем ты их можешь выдоить из него.

Постепенно в тебя начинает вползать другая Москва, без Prada, монголов, скакунов и кокошника. С чудаком в метро, который посреди людской свалки тебе вдруг улыбнется, да так ободряюще, что это даст сил пережить день.

В Москве есть несколько измерений. Изловчившись, можно всю жизнь прожить в том из них, где комфортно тебе. Хотя все, кстати, из года в год живут, выбрав как раз наименее комфортное. А впрочем, главное качество этого города, Оля, это тот особый оттенок одиночества, который испытываешь в десятимиллионном мегаполисе, заполненном таким количеством равнодушных ко всему людей, что, гуляя по его улицам, можно почувствовать себя переставшим существовать.

Здесь в десять миллионов раз холодней остаться одному, чем в любом другом городе на Земле. Уехать же я не могу. Выиграв войну, не уезжают.

Зачем я отыскал тебя? Потому что верю, что тебя можно вернуть. Вернуть нашу скромную квартирку на четвертом пятиэтажного, газовую колонку, нашу так и не зажаренную Останкинскую башню. В нынешнем моем положении я легко мог бы достать тебя из-под земли, даже если ты дауншифтишь где-нибудь в Чангмае. Но я бы не хотел подключать свое суетливое воинство. Летучих мышей бывает сложно загнать обратно на чердак.

Ты съехала из Останкина, и теперь рядом с нашей газовой колонкой живет лысоватый мужчина с такими перепуганными глазами, что я вижу: он не врет, утверждая, что не знает, куда ты делась и кто вообще такая эта самая ты.

И тут мало было бы просто тебя найти.

Тут нужно было бы объяснить тебе произошедшее. Моя история не уместится в один разговор. С момента нашей последней встречи нулевые превратились в десятые. С учетом дистанции (у времени тоже есть расстояния), на которую нас разнесло, я не получу от тебя большего, чем краткая беседа в дверях.

Возможно, нам достаточно было бы просто обняться. Но вот еще что: я не уверен, что смогу тебя теперь правильно обнять. Как ты узнаешь из моей исповеди, я стал совсем другим человеком. И не уверен, что человеком даже. У того, что от меня осталось, есть определенные проблемы не просто с выражением чувств, но с тем, чтобы их испытывать.

Я гадаю, как ты могла понять наше внезапное загадочное расставание. Наверное, все выглядело так. За несколько месяцев до него ты вдруг почувствовала классические симптомы. Симптомы из анекдота про уход налево. Я стал малословным. От меня несло страхом. Я начал задерживаться по вечерам. Свободное время совсем исчезло. Это, кстати, первый признак измены, хотя ты ни разу так и не произнесла этого слова. Затем ты увидела резкую перемену в моем характере, которую так и не смогла описать, обозначив лишь, что я начал тебя «очень пугать». Как ты поймешь, я и сам начал себя пугать.

Затем я внезапно разбогател и стал демонстрировать все признаки запредельной даже для Москвы нулевых вседозволенности. Наконец, уже полностью мутировав, вызвал тебя в кафе и, под пение Бьорк, отводя глаза, сообщил, что нам нужно расстаться, но я с тобой скоро свяжусь.

Я не связался с тобой. Ни через год, ни через пять. Я бы заподозрил нечто летальное. Почему ты не заподозрила? Почему ты поверила в то, что я тебя бросил?

Исповедь очищает душу, а чистосердечное признание смягчает наказание. Моя цель – сделать так, чтобы после этого текста я смог обнять тебя как надо.

А потому, чтобы поднять ставки, я возьму и, опять же для смеху, откажусь от идеи до конца прятаться за псевдонимом. Ты и так знаешь, что фамилия автора на обложке – моя выдумка. А не наоборот.

Для остальных я буду «придуман» этим самым автором. Да, я собираюсь наговорить тут на несколько «высших мер наказания». Пусть даже в Москве не расстреливают сейчас (я бы называл расстрел «высшей полумерой» – потому что он, по большому счету, ничего уже не решает для жертвы). В конце концов, приятно щегольнуть тем, что и после полного обнародования со мной никто ни черта не сможет сделать.

Итак (барабанная дробь), меня зовут Михаил Алексеевич Герман, и я расскажу вам о том, что такое власть.