Олег Аникиенко - Горожане. Рассказы, заметки, миниатюры

Разглядываю вырезки по разным причинам попавшие в папку. Мне нравится этот пожилой рабочий, оглядывающий свой цех. Чуть растерян его взгляд, в натруженных руках – цветы. «Проводы на пенсию». Какие чувства вызывают в нем ставшие неотделимыми от его жизни станки?

Или эта фотография, одна из любимых. Женщина – акушер выносит захлебывающихся криком младенцев. Сморщенные мордочки новорожденных, не понять от одной они матери или от разных. Лицо врача полузакрыто марлевой повязкой, но какие живые у нее глаза!

Я вглядываюсь в лица на снимках и словно погружаюсь в пучину жизни. На какое-то время рисуется: будто стою на затерянной где-то в глубинке речной пристани. Дощатый настил покачивает течение, лицо овевает прохлада, а рядом, прекрасными видениями – люди, с которыми даже не нужно разговаривать, достаточно перекинуться взглядом.

Я снова листаю вырезки. Встречаются среди них и «божественные». Репродукции из популярных журналов, наглядно рассказывающие о жизни, деяниях Христа. Образ богочеловека, принявшего муки, вызывает сочувствие. Но как передать его завет искать «царство божье» внутри себя? «Ибо подобно оно зерну, которое человек посадил в саду своем…»

Может поэтому, я думаю не о религии. Я думаю о том «голосе», который ведет человека независимо от того, верит ли он в Страшный суд. И разве только в религии спасение? Разве не было других учителей и образов, способных повернуть тебя к свету? Разве исчезла красота мира? И разве мало людей, несущих в себе добро, сострадание, справедливость?

Перекладываю, выравниваю газетные вырезки. Некоторые приклеены на картон, другие без подкладок, измятые, чуть надорванные. «Божественная» тема теряется среди десятков «мирских» снимков. Здесь и ветеринар, заботливо удаляющий зуб бегемоту. Устрашающего вида инструмент, жесткий фартук, а, все же, видишь – руки мастера добрые.

А вот вырезки с фронтовыми фото. На одной из них пожилой солдат возвращается с передовой. Фотография переносит в прошлое, и ты чувствуешь тревожный воздух войны. Сам солдат в бинтах, намотанных торопливо, со свисающим на глаза лоскутом. Все это неожиданно, не по – киношному.

А вот фотография на все времена. Седой физкультурник, сухощавый, крепкий, и его полные жизни глаза. Он только что преодолел марафон. А спортсмену – под девяносто! Какое жизнеутверждение в лице старика!

Мне нужны эти вырезки. На снимках люди, взрастившие в себе зерна, о которых говорил Христос. Хотя, скорее всего, эти люди знают о Боге немного.

Порой, думаю, что дает мне эта папка? С этими старыми фотографиями… Уходят времена таких лиц на снимках. И газеты уже другие. Их много, цветных газет и журналов. А вырезать из них – нечего. Или мне это кажется? И время людей – вернется?

Вместе вечером

В стылом свете витрин лица прохожих серые. Снег заштриховывает им губы, сжимает слова в них, и, надвигаясь из снегопада, они проплывают в молчании.

Холодно, тревожно… Люди торопятся, цепко вжимая подошвы в заснеженный скользкий наст. Лоб и глаза их в тени. У молодых и в тени глаза светятся. Но чаще встречаешь тех, у кого уже все случилось. Хорошо ли? Плохо? Или просто уходит жизнь?

Вот один – отделился от толпы, свернул в переулок. Дом с освещенными окнами, деревянный заборик в снегу… Смотрите! Как вбегает он в массу детей, не замечая ни запаха, ни шума, как выискивает своего, похожего… Женщина с грубым лицом выносит ему уставшего за день ребенка. Человек хватает его, целует. А она, вразвалку, идет на своих толстых с разбухшими венами ногах, рассеянно оборачивается, вспоминая, где и чей ящик с бельем… И тогда он видит ее ГЛАЗА – мутные, одуревшие от крика, от запаха хлорки и горшков, от постоянного, отупляющего детского плача. Потухшие, неживые глаза.

Человек выходит под снег, под мерцающий свет витрин. Поток промелькнувших лиц сдвигает в памяти то странное выражение женщины. И лишь ГЛАЗА ее – остаются.

И, когда-то, через несколько лет, они встречают эту няньку из ясель. Она шутит: «А помнишь, как тетю зовут, помнишь?»… – и сын молчит, а на лице человека улыбка. Он не может подсказать сыну. Глаза ее в тот день будут ясные, только старые очень глаза, израсходованные.

«Да, нелегка жизнь…» – подумает человек. Но потом, поглядев в себя глубже, честнее, он найдет в своем сердце и другие слова. Ему будет трудно их высказать. Они будут путаться, мешаться с неясным желанием сделать такое, чтобы глаза эти к вечеру не теряли человеческого блеска. Может, захочет он, чтобы кто-то большой и мудрый, протянул свою руку с небес, поглядел в глаза той уставшей женщине и погладил ее по затылку: «Держись мол, я все знаю…»