Александра Трофименко - Эпоха молчания

Слезы капали на белые больничные простыни.

«Что будет с Лео?» – думала она. «Он же не сможет есть, пить, смеяться, целовать…» Она понимала, что сын станет не просто изгоем, а настоящим посмешищем для тех людей, которые хоть и не выбирали молчать всю жизнь, но в теории могли открыть рот и что-то сказать. Он станет началом еще более низшей касты. Казалось бы, куда уж ниже…

Из размышлений ее вытащил резкий уверенный стук в дверь.

– Можно? – послышался бас мужчины в белом халате.

Она не успела кивнуть головой или вытереть распухшие щеки. Когда Роза подняла свои иссиня-серые глаза, врач стоял напротив нее. Он проверил капельницу, опустился на стул и стал, не церемонясь, осматривать пациентку. Грудь, промежность, лимфоузлы, язык. Розе на время показалось, что тело ей не принадлежит, а просто лежит куском на скомканной кровати. За все это время доктор ни разу не посмотрел в ее глаза, потому что отлично осознавал, что увидит только отчаяние. Он сам до конца не понимал, что теперь будет, потому что распоряжение из министерства еще не спустили.

Наконец мужчина встал и направился в сторону двери, стараясь не поднимать глаз. Он только что вернулся с операции, где Лео успешно установили трубку для питания, но почему-то не знал, как сказать об этом его матери.

Тишину нарушила Роза. Она схватила с тумбочки пластиковый стакан и бросила в спину белому халату. Это сработало. Халат повернулся и уставился прямо на нее.

Есть такие ситуации, когда разрешение и возможность говорить не играют вообще никакого значения. «ЧТО С НАМИ БУДЕТ? ГДЕ МОЙ СЫН? ГДЕ ЛЕО?!!!!» – вопила Роза молча прямо сейчас.

– Успокойтесь! – ошеломленно произнес врач. – Ной через час, – он опустил глаза на счетчик и, тяжело вздохнув, добавил. – Мальчик жив.

Ничто в этом мире не длится вечно. И любая, даже самая кровавая революция рано или поздно заканчивается. А здесь, у нас, все было не так кроваво. Если, конечно, не считать зашитые в спешке рты. И когда мир наконец немного успокоился, нам объяснили новые правила.

Людей разделили на касты. Самыми главными и важными стали так называемые голоса. К ним, в первую очередь, отнесли чиновников всех мастей, которые несли новые законы и распоряжались государством. Для галочки им тоже выдали счетчики, если мне не изменяет память, по пять тысяч слов на день, потому что они вроде как тоже должны были думать и нормировать то, что хотят произнести. На практике же всем было плевать, сколько слов в день они произносят. За все время существования нового государства не было ни одного публичного судебного процесса, направленного против кого-то из них из-за нарушения речевых ограничений.

К ним же, кстати, относились и судьи, а также редакторы газет, директоры заводов. В общем, все те, в чьих руках теперь была власть.

Вторую касту составили люди, которых действительно ограничивали в количестве слов. Их так и назвали – ограниченные. Потому что все еще были профессии, где слова имели значение. Да и вообще, нельзя было просто так взять и зашить рты всем сразу. Оставались полицейские, охранники, врачи, продавцы, сантехники, секретари, повара, телеведущие и многие другие. Но, если быть честным, в этой касте оказались граждане, которые чаще всего просто не представляли угрозы. А даже если и представляли, то им давалось слишком мало слов. Вообще, сама возможность говорить была привилегией, которую очень ценили и боялись потерять.

Тут в плане количества все было слишком индивидуально. 15 тысяч слов – достаточно усредненное значение, которое поступало на счетчики ограниченных в начале каждого месяца. А ведь были штрафы. Много штрафов. Но об этом позже.

Последней и самой низшей кастой стали молчуны. Те, кому законодательно запретили произносить слова. Счетчики на их ремнях всегда были пусты и висели лишь для одной цели – следить за молчанием. Молчуны делились на зашитых и врожденных. Зашитые заслужили, если можно так выразиться, свое «почетное звание». Коротко говоря, каким-то способом (а их было много) нарушили закон, и по решению суда им зашили рот и отправили в гетто. Параллельно с этим в живот вставлялась трубка, которая вела напрямую к желудку. Потому что, получив такое наказание, очевидно одно – рот этот человек не откроет никогда, хотя бы потому что через несколько месяцев язык намертво присохнет к нёбу.

Врожденные молчуны стали представителями своей касты с момента появления на свет, потому что родились от зашитых. Им, кстати говоря, ничего не зашивали, вроде как, давая возможность при должном усердии перейти к ограниченным. На практике такого почти никогда не происходило. А вот к ним, вниз – это всегда пожалуйста.