Александр Поехавший - Русская Наташа

Хлопнула дверь. Вслед за отцом мама тоже оставила меня, что позволило мне на мизерно короткий интервал времени стать по-настоящему собой. С горящими глазами забежав в зал, я стащил с себя джинсы, торжественно открыл шкаф и нарыл любимую короткую юбку в клеточку, как у воинственных дикарей из зрелищного кино. Из-за ожирения ног и последующей за этим потерей самоуважения мать перестала носить её. Я в спешке напялил и застегнул на талии этот великолепный кусочек материи, заправив футболку. Невесёлое настроение в мгновение ока улучшилось. Я порхал по комнате, испытывая невообразимую воздушность, движения были свободны. Ткань мягко лелеяла бёдра и ягодицы. Я очень хотел так пойти в школу, чтобы раз и навсегда поставить точку в сомнениях этих недалёких людей относительно меня и моего восприятия окружающего мира.

На полке в углу располагались покрытые пылью косметические принадлежности. Мама давненько перестала использовать их, видимо, ясно осознавая, во что она превратилась. Я посмотрел на их с отцом совместную чёрно-белую фотку в дешёвой рамочке, как на единственное напоминание о минувшем. Глядя на них, мне казалось, что они уже кончились и притаскиваются домой живыми только ради меня, то есть они были вынуждены продолжать наличествовать исключительно из-за меня. Мне ещё раз стало жаль маму. Почему-то это чувство появлялось как раз тогда, когда её не было рядом. Я малевал губы сладенько пахнущей помадой и, застыв, неотрывно взирал на выцарапанные лезвием у обоих глаза на снимке. Возможно, они повздорили и сделали это друг другу в порыве слепого гнева.

Я закончил с покраской губ, закрыл глаза, запрокинул голову и подумал о Романе. Пальцы сжали соски́, как если бы он это сделал. Ноги подкосились, я упал на колени, затем на локти. Рука резво задрала юбку и стянула трусы. Другая рука сдавила горло. Небольшой возбуждённый член покрылся маслянистыми выделениями.

– Ром, что ты делаешь? – шептал я, – не надо так грубо, я ещё девочка. Ты же знаешь, Рома, про первую Любовь? Всё должно быть не так.

Но я рисовал, как ему было всё равно на мои ласковые слова, он был грубым палачом, на которого не действуют сладкоголосые нежности. Он разрывал меня на части. Я горланил от невероятного упоения и мужские слёзы давящей боли вперемешку со сладострастием заволакивали глаза. Эти толчки сзади смахивали на первые счастливые покатушки на скрипящих качелях из радужного детства. Мои трусы резко пропитывались падающим сверху окончанием неземных фантазий. В любом случае Рому нужно было как-то прельстить. Я ничего не умел и ничем не увлекался, кроме просмотра телеканала про религию и Бога, и чтения Книги Жизни. У него, наверняка, были приставка, футбольный мяч и мама не прятала от него спички. Я подумал, что мог бы поговорить с ним про поджигание. Ему это тоже, должно быть, нравилось. Раньше, когда мама не утаивала от меня спички, я подпаливал волосы на теле и обездвижено сидел, вбирал невнятный аромат, как умалишённый. Я порассудил, что лучшего свидания и не изобрести, как предложить что-нибудь поджечь. Припомнилась школа, в которую я уже должен был вышагивать. Святая любовь неизменно требовала жертв, не всегда болезненных и кровавых. Мне крайне нужны были особенные знания, чтобы было чем заполнить пустоту на Любовных свиданиях между поджогами. Я включил телевизор, разлёгся на диване и начал впитывать информацию, ведь это было то самое время, когда в эфире шло выступление популярнейшего святого отца.

– Вера, дети мои, – говорил розовощёкий батюшка с выпуклого экрана, – это отречение от денег в пользу церкви и приобретение сим поступком отпущение всех совершённых грехов. И деток надо учить семьям-то нашим. Подрался с кем-нибудь, покакал в кроватку, ругнулся матюком – замаливай денюжкой в ящичек на золотых вратах жилища Божьего.

Я повторял за ним и старался запоминать каждое слово, чтобы рассказать Роме. На груди святого отца висела бриллиантовая могучая петля. Под конец выступления он снял её с кабаньей шеи и поднял над головой. Камера начала медленно надвигаться к драгоценности.

– Дети мои, телезрители, страдальцы! – надрывисто в виде песнопения голосил он, – за веру подлинную, за князя нашего Господи Боже сохрани! На бархатные покрывала сына человеческого ты золото возложи. Храм мой открыт с утра до вечера, чтобы очистить сердца ваши недоверчивые! Мамы и папы, Господа зёрна отказа от денег в душах их посей, Спаситель – отец всех ваших виновных детей!