Александр Поехавший - Русская Наташа

– Господи, – начал я импровизировать личную молитву, как попало петляясь, – сделай так, чтобы Рома сдружился со мной. Ты же помогаешь всем, кто тебя просит. Направь меня и Рому на один путь, шепни ему о моих чувствах и пусть он обратит на меня внимание. Во имя сына, отца, дочери, дедушки, аминь, аминь, воистину аминь.

Сон не приходил, я ёрзал с одного бока на другой. Я чересчур сильно захотел поймать момент засыпания и стал заложником такого глупого желания. Самый ужасный кошмар всегда проистекал именно тогда, когда абсолютно ничего не творится. Я остался совсем один с плотно закрытыми веками в прохладной от паршивого отопления комнате. Ни единого шуршания, даже редкое дыхание сделалось беззвучным. Безупречная темнота, великая пустота, могильная тишина, полное отсутствие мыслей, образов и чудовищный страх перед будильником на тумбочке рядом с ухом. Это был подарок на день рождения: электронные часы. Я страшился того, что если совсем не посплю, то обязательно помру на следующий день. К счастью, на кухне спасительно затарахтел холодильник, что вернуло меня из кошмара, где ничего не происходит, в мир, где вещи были такими же живыми, как люди. Где у каждого была своя стоимость: видимая или скрытая.

Утренний свет усиленно атаковал грузные пыльные занавески. На улице в сопровождении крепкой ругани хозяев раздражённо гудели металлические чудовища. В квартире началась копошение, шарканье. Звонко гремели тарелки, чашки. Матерь вовсю орудовала на кухне, масло громко скворчало. Я сонно посмотрел на циферблат. До моего запланированного пробуждения оставалось где-то полчаса. Папа с мамой никогда не разговаривали перед выходом на работу. Я испытал невесомое чувство вины от того, что вот так беспомощно лежу, поджидая набившего оскомину раскатистого звона будильника, не в силах ничего изменить, главным образом, в себе. С утра родители всегда выглядели на грани жизни и смерти, поэтому я намеренно тянул время, чтобы они скорее убрались до того момента, как я предстану перед ними.

Ровно секунду успел прозвенеть проклятый будильник, пока я не треснул сверху кулаком, попав точно на кнопку. Медленно натянув одежду, я подошёл к окну и бросил взгляд на пламенеющее солнце. Таким было моё утреннее умывание. Щадящий свет восхода бодрил и разгонял сонливость намного лучше ледяной воды. Взбодрённый, я неторопливо рассматривал немногочисленную живность кривых улиц. «Куда делись все воробьи? – подумал я. – Голуби сожрали, или они улетели отсюда в более тёплое место?».

Родители всё еще были в квартире, и мне ничего не оставалось, как примкнуть к их компании. Еле волоча ноги, я проник на кухню и сел напротив папаши. Меня поражало то, как он мог так много есть с утра. Он тряс ногами под столом, запихивал хлебный ломоть с поджаренной колбасой с истекшим сроком годности в рот, чавкал с туго набитыми щеками и часто запивал всё это горячим чаем, пронзительно и продолжительно прихлёбывая, чтобы не обжечься. Это зверски нервировало, и я не мог начать завтракать, дожидаясь, когда он уйдёт.

– Тебе особое приглашение надо? – с упрёком спросила меня мама. – Ешь быстро, а то худой, как кощей, девчонки не полюбят.

От последних слов стало ещё паршивее, затем я бросил взгляд на её висящий живот и тупо выговорил:

– Худоба – вот что красиво, а жирных никто не любит.

– Если бы не ты, скотина, мы бы жили в своё удовольствие, ни в чём себе не отказывая, – жёлчно произнесла она под монотонное бульканье поглощавшего чай отца. – Жри, сказала! Одни жалобы от учителей! На собрание страшно идти. Кому ты такой нужен?

Спустя время отец встал из-за стола. Я, наконец, расслабился и под зрительным и психологическим давлением мамы начал механически пережёвывать пресную жратву.

Я знал, что внутри у матери в этот момент пылало ликование. Возможно, я был единственным человеком на всём чёрном свете, на которого она могла оказывать влияние. Она была до такой степени простенькая, совсем никакой таинственности или бабьего обаяния. Казалось, я видел её насквозь, и это было удручающе. Её сознание будто срослось с массовым, и говорила она отнюдь не от себя, а от имени какой-то неразумной оравы, оперируя навязанными шаблонами, стереотипами и несколькими «умными» словечками из телеэфира. Было горько, что любая попытка возражения на мамины доводы обращалась для меня беспощадными упреками во всех надуманных и истинных бедах. Она говорила, что я разрушаю их жизнь, свою; я измываюсь, думаю только о себе, я виноват в нашей нищете. Вызывая во мне чувство вины своими досадными обвинениями, она могла всегда брать верх.