Иван Стрелкин - Самсон заходит в парикмахерскую

Великий композитор, полагаю, не подозревал, что партитуры его опер переживут традицию оскопления во славу искусства и на место кастратов придут контратеноры, а порой и сопрано. Да-да, сопрано; известно множество случаев, когда дамы с успехом пели от имени короля лангобардов; и честно говоря, по мне, так все лучше, чем когда бородатый мужчина в кольчуге издает звуки на излете второй октавы. Наш дирижер, однако, придерживается иного мнения: он, как и Савва, убежден, что мужчину должен играть мужчина того же пола, что и он сам, так что мне выдали полноватого лысеющего тенора, с тем чтобы я сделал из него короля-героя.

Я поступил иначе: вместо кольчуги мы надели на Кристиана белую блузу и подкрасили ему ресницы синей тушью; беззащитный клоун вызывает трогательное чувство – смесь жалости и отвращения. Все хрупкое и неприспособленное к жизни трудно любить, нужно для того самому быть из стали и бетона, а иначе Земля накренится и сойдет с небесной оси. Поэтому только Роделинда способна любить Бертаридо, и без ее любви он не имеет никакого смысла; в одном из речитативов он признается зрителям: «Не хочу я Милана, не хочу и мгновенья бороться за трон, хочу лишь забрать свою семью с собой в унылое нищенство изгнания», – и становится ясно, как с ним повезло жене и сыну. А еще становится понятно, что ему всегда был в тягость монарший титул, и если бы он мог выбирать, то предпочел бы родиться не королем, а рыбаком в захолустье Калабрии или Апулии, чтобы день-деньской сидеть у причала и удить рыбу, и тогда уж никто бы не испытывал к нему ни жалости, ни отвращения.

«Жалость и отвращение», – я повторю эти слова в третий раз, Мария, потому что это мое любимое сочетание. Мне кажется, художники должны вызывать у нормальных людей именно такие эмоции. Во всяком случае, такие художники, как я, те, что кривляются на подмостках: мы по сути своей юродивые, с древнейших времен мы унижаемся за еду, и мне смешно, когда кто-то из моих коллег рассуждает о нашей высокой миссии.

Странная пора предпремьерное ожидание… Время, завязывавшее шнурки у кафе «Ада», добрело наконец до оперного театра и теперь топчется у входа, разглядывая афишу моего спектакля… Я сижу в фойе и пью кофе, который мне принес ассистент (маленькие радости бытия режиссера); я слышу, как на сцене репетируют прощальный дуэт Бертаридо и Роделинды, и думаю о руках Мари; не скажу, что думаю с нежностью, но все же думаю, а ведь это уже что-то.

Мне стыдно Вам признаться, чем обернулся мой скоропостижный роман… В общем, оказалось, что Мари – проститутка. Впрочем, все неверно в этих двух фразах; во-первых, «проститутка» – слишком грубое слово, а Мари работает в эскорт-агентстве и является специалистом высшей категории. Она считает, что ее профессия не хуже, чем любая другая, и потому ее ранит общественное осуждение, которое, по убеждению Мари, лицемерно. Она подчеркнула, что сожалеет, если род ее деятельности причиняет мне неудобства, и что, если мне так будет спокойнее, мы можем эту тему никогда не обсуждать. «А то у меня с бывшим была ситуация, – задумчиво заметила Мари. – Заявил он мне однажды, что, спрашивая, как прошел мой день, он не хотел бы слышать, у кого и сколько раз я брала. А мне что делать, если именно этим я была занята?» Я не нашелся, что возразить.

А во-вторых, мне, конечно же, не стыдно… Пожалуй, мне лишь неловко. Неловко Вам признаться в том, что меня совсем не смущает, что у меня любовь с, так сказать, падшей женщиной. Опять не то… Почему же я вру Вам на каждом шагу? Признание Мари меня не только не смутило, но, вопреки всякой логике, очаровало; я повалил ее на мирно спавших котов и овладел ею. Она, как и всегда, не возражала; моя реакция меня самого удивила, а потом я понял, что мне всего-навсего стало безумно ее жаль.

Тут ведь нечего стыдиться? Кроме того, получается, я бесплатно сплю с дорогой проституткой: повод скорее для гордости, верно?

Между мной и Мари больше нет секретов, и наша связь стала прочнее. Теперь мы напиваемся вместе почти каждую ночь, дома или в баре на первом этаже; иногда она пьет одна, иногда со своими друзьями – гречанкой Барбарой, владельцем бара Челестино и парой безымянных немцев. Она веселится до семи или восьми утра (я часто сдаюсь сильно раньше), а потом спит, обложившись кошками, и сотрясает весь дом храпом. В три или четыре часа пополудни Мари просыпается, кормит спятивших от голода животных, варит кофе, любовно взбивает пенку на безлактозном молоке, смотрит сериал «Место преступления», курит самокрутки и иногда плачет по рано загубленной жизни. Вечером все начинается сначала; иногда мы занимаемся любовью, иногда она приводит Челестино (он тоже с ней спит), и в эти дни я ее не беспокою.