Иван Стрелкин - Самсон заходит в парикмахерскую

Когда вино кончилось, мы занялись любовью, а потом разговорились. Выяснилось, что свечи она жжет, потому что электричество отключили, а электричество отключили, потому что она не платила, а не платила она, потому что тратила деньги на свечи. Мари начала в подробностях рассказывать про кошек: вот Оскар и Клио, брат и сестра, одно время они состояли в кровосмесительной связи (мне стало скучно, и я только смотрел, как двигаются ее губы), но теперь все в прошлом; пережив кастрацию, они решили остаться друзьями (рассвет тем временем разогнал болезненные полутени), вот Макс, он любит высоту, а потому привык спать на балдахине кровати (я снова стал целовать шею Мари), а вот и Соня, ее пришлось приютить, потому что соседи сверху, съезжая, бросили ее на произвол судьбы, а еще у нее сломан хвост, это вышло прошлым летом… (Мари стало уже довольно тяжело дышать, и я так и не узнал, что случилось прошлым летом.) Соня же, не обращая внимания на наши возобновившиеся ласки, пыталась устроиться на ночлег в выемке под моим коленом. Мари смеялась над ее усилиями, а потом вдруг заснула; она, кажется, была пьянее меня. Я тоже было заснул, прижавшись щекой к ее груди, но минут через десять меня разбудил матросский храп, который не было никакой возможности ни унять, ни стерпеть, так что мне пришлось уйти ночевать в свою квартиру. Позже выяснилось, что Мари всегда храпит, когда пьяна; а поскольку пьяна она каждый вечер, я всегда ухожу спать к себе. Но стены, напомню, здесь тонкие, как туалетная бумага, так что ее безмятежный сон все равно тревожит меня, даже в моей одинокой постели.

Завтра мы идем в театр; Мари очень трогает искусство. Красивая мелодия может заставить ее расплакаться; в таких случаях ей сразу нужно выпить бокальчик бургундского, и становится поспокойнее. Мари никак не может объяснить своей страсти к белому вину, страсти, которая подчинила себе всю ее жизнь. «Что же меня интересует? К чему я пригодна? Ведь не только к тому, чтобы пить…» – надеется она вслух; ее кожа пахнет кокосовым маслом, а в глубине глаз прячется какая-то странная судорога. Когда я внутри Мари, я нежно глажу ее волосы, ее лоб и виски, и судорога становится явственнее.

Итак, смутил ли я Вас, Мария? Если уже перебор, скажите прямо и невежливо; Ваше признание о любовнике-кабане развязало мне язык, но, может быть, на самом деле не стоит ходить в такие бездны? Если Вы выдержите, то выдержу и я, но мне не хотелось бы ни на миллионную долю секунды быть Вам в тягость. Теперь и я сижу по ту сторону витрины кафе «Ада» и смотрю на пустынную улицу, теперь и я некрасивый человек, молча подносящий к губам белую чашку. Почему мы так нелепо разминулись с Пиной? Говорят, она часто приходила сюда, в этот зал.

Я когда-то учил несколько сцен из ее «Весны священной»; долгие годы спектакль передавался из тела в тело, пока движения не были выхолощены до отвратительной, нечеловеческой точности, и уже каждый первокурсник в нашем университете точно знал, что нужно делать под музыку Стравинского: левое плечо торчит, словно крыло перепуганной гагары, готовой взлететь; грудь сломана наружу и внутрь одновременно, правая лопатка нежно гладит ребра; взгляд устремлен к небу, а именно по линии, что наклонена на сорок пять градусов к горизонту, шаг левой ногой и укол левым носком, правая нога взлетает на пассе, когда правая рука рисует в воздухе мягкую дугу; глубокое плие по четвертой позиции и так далее… Не смотрите «Весну» живьем, Мария, она стала с годами слишком точной, слишком предсказуемой, слишком мертвой, это призрак былой «Весны», а вернее, ее чучело, если Вы позволите мне столь неуклюжее сравнение… Нет, смотрите только запись 1978 года, на которой Малу Айраудо нет и тридцати. Вы увидите ее безумные глаза, ее грудь в разорванном красном платье, ее обаятельные полноватые икры. Теперь Малу за семьдесят; когда я учился в университете, мне посчастливилось бывать на ее классах.

Она всегда начинала занятие на полчаса раньше, чем значилось в расписании. Студенты покорно приходили загодя, а вот аккомпаниатор упрямо являлся в положенное время, и Малу это дико раздражало. Всякий раз она старалась испепелить его гневным взором, пока он невозмутимо снимал куртку, отпирал рояль, подстраивал высоту сиденья и, наконец, подхватывал ее «и раз, и два (Элиза, что там за неразбериха с твоей спиной, детка?), и три, и четыре (Держи станок крепко, как свою жизнь, Леон!)». Малу не могла взять в толк, как пианист может быть настолько скучным, настолько далеким от искусства человеком, чтобы верить в достоверность расписания и игнорировать ее, Малу Айраудо, прихоти.