Иван Стрелкин - Самсон заходит в парикмахерскую

Ладно, вернемся лучше к Самсону…

Впрочем, нет, не будем пока возвращаться к Самсону; я очень сочувствую Маше, хоть и надеюсь, что больше никогда ее не увижу. Потому что это все, дорогая Мария, только лишь либидо да подростковые комплексы. Потому что мы не боги, и, когда какая-нибудь театроведка спрыгнет с подоконника на асфальт, Борхес про нее не напишет. И, как сказала моя мама, «жизнь свою каждый человек строит как умеет. И более того, как может».

Итак, я покидаю Морскую державу завтра утром. Чемоданы уже собраны, осталось только отдать ключи от квартиры консьержу и отправить Вам это письмо. Напишу Вам в следующий раз уже из Германии, из новой жизни…

Вы тоже пишите, когда захотите!

Ваня

27 марта, Вупперталь

Дорогая Мария Драй!

Я очень Вам сочувствую, и, конечно, я на Вашей стороне! Держите меня в курсе ситуации и, если я могу помочь Вам как-либо, дайте мне знать!

Что касается Ромео и Джульетты, прошу Вас, не боритесь за этот спектакль! Его гибель неизбежна и, более того, закономерна; моим престарелым любовникам совсем нечем загородиться от реальности: провинциальные театры ценят обычную нормальную пьесу, где люди, как завещал классик, носят пиджаки и пьют чай, и чтобы роза пахла розой, как бы ее ни обзывали, ну и «Гамлета играл мужчина того же пола и возраста, что и он сам» (понимайте как хотите, это цитата из Саввы Розенштерна). Впрочем, в авангард современного театра моего смешного Шекспира тоже никто не запишет… Этот спектакль – нежеланный ребенок, плод пьяной неосторожности. Полюбить его нет никакой возможности, можно только привыкнуть, но лучше всего – выгнать вон из дому, как только закон позволит.

Нашему театру нужен «Последний этаж» Александра Ивашкевича; не помню, рассказывал ли Вам, но то ли Рисмяги, то ли Кукелидзе (память не сохранила таких деталей) однажды на банкете мне ставила его в пример. И знаете, она (о ком бы из них двоих ни шла речь) права. Даже Савва, при всей художественности его души, ожидал от моего Шекспира чего-то «более продаваемого, чем ласки умирающих стариков, притворяющихся мертвыми подростками». Я тогда обиделся, а зря. Мы просто обязаны рассказывать простые человеческие истории, исторгающие из зрителей вне зависимости от того, что им пересажено вместо головы, смех и слезы. Как же иначе они получат катарсис, за который заплачено от пяти до восьми евро в зависимости от ряда?

В общем, забудьте, прошу, не тратьте душевые силы!

О себе напишу позже, я очень занят и очень влюблен. Когда выдается свободная минутка, гуляю по дивной набережной Вуппера либо просто сижу на солнышке рядом с оперным театром, глупо улыбаясь приторным грезам; весна буйствует, весна безумствует, желаю и Вам ею насладиться несмотря ни на что!

Ваня

3 апреля, Вупперталь, кафе «Ада»

Я запомню Германию такой: голая улица субботним утром, холодный ветер и солнце; чистенькие невыразительные домики, лениво взбирающиеся на гору у края дороги, сонно дребезжащий в пустоте трамвай; некрасивые люди в очках и морщинах молча подносят к губам белые чашки по ту сторону витрины кафе «Ада». Кажется, что время остановилось завязать шнурок, а Пина сейчас выйдет из-за угла и я возьму ее за руку.

Но тому не бывать, мы с ней немного разминулись: она умерла от рака десять лет назад. В Вуппертале ничто не напоминает о ней; а я почему-то наивно рассчитывал, что сразу по приезде, уже на вокзальной площади увижу высокий и стройный монумент: женщина с грацией увядающей орхидеи смотрит в сторону оперного театра и загадочно улыбается. Мария, любите ли Вы Пину так, как люблю ее я? В Турандот влюблялись по портрету, а от Пины сойдешь с ума, увидев ее спектакли; иными женщинами, впрочем, можно заинтересоваться, ни на что не глядя и ничего не видя, и это не самый утешительный факт. В душе моей рядом с орхидеями цветут мимозы, безжалостно расточая свой дешевый аромат.

Не знаю, интересно ли Вам это, Мария.

Впрочем, Вы сами без приглашения рассказали мне о своем любовнике-кабане; полагаю, Вы выдержите и ответные откровения?

Все случилось как в «Последнем этаже» Александра Ивашкевича, недаром же клялась Кукелидзе (Рисмяги?), что «пьеска жизненная». Музыка за стеной не давала мне заснуть; я натянул трико и вышел на лестничную площадку; из-под двери напротив вкрадчиво вытекал теплый свет. Я постучал, и Мари отперла, не спросив: «Кто там?», увидела мое лицо, устало улыбнулась и исчезла в глубине квартиры, не проронив ни слова. Мне стало любопытно, и я вошел. На низком столике посреди гостиной стояло несколько бутылок серого бургундского, между ними – около дюжины горящих свечей; примерно четыре кошки бродили по ковру вокруг. Мари достала из буфета чистый бокал, поставила передо мной и уселась напротив.