Игорь Герцев - Пиромания. Между Геростратом и Прометеем

Он инвалид первой группы уже сорок лет, и мне тяжело объяснить ему, что такое работа. Это понятие давно не имеет для него смысла. Но удивительно: когда я однажды попытался объяснить ему, в чем заключается моя работа, то сам начал смеяться над тем, чем занимаюсь.

Он тоже смеется, приговаривая: «Это хорошо, это хорошо», – и мне действительно становится хорошо, и я ощущаю радость от работы, которой занимаюсь, и начинаю понимать, что значит радость бесполезного труда, и действительно становлюсь ближе к счастью – значит не врал он, старик мой.

Старик встречает меня и говорит:

– Возлюби Господа своего, как самого себя!

А я спрашиваю:

– Зачем?

А он отвечает:

– Затем, чтобы Он понимал, что не зря затеял все это.

– Что это?

– Ну, все это. Вообще все.

– Тогда зачем ему моя любовь? Ведь Он всемогущ, и стоит Ему только захотеть, Он создаст столько любви, сколько Ему будет угодно.

– Он не может создать любви потому, что Он и есть любовь, и Он уже создан. Он не может создать еще одного Бога. Чтобы не создавать снова Себя, Он создал нас.

– Так мы что, тоже боги?

– Если умеем любить.

– А если не умеем?

– А если не умеем, то никогда и не задумаемся об этом.

От старика веет дзен-буддизмом, подумалось мне.

Незаметно наши отношения приобрели непонятную теплоту, и вот мы уже здороваемся, улыбаясь друг другу, – в то время как моего соседа напротив я приветствую лишь из-за территориальной близости наших квартир, и, наверное, никогда не сумел бы заставить себя улыбнуться этому насупившемуся, несимпатичному мне человеку, хотя он абсолютно здоров, выбрит и прилично одет. Мы даже не желаем друг другу здравия, а просто следуем ритуалу при встрече.

А старик одет ужасно. Его вытянутые на коленях брюки, забывшие щетку и утюг, несвежая клетчатая рубаха и непричесанные волосы вызывают невольную неприязнь, но неприязнь эта исчезает вмиг, стоит старику улыбнуться. Его беззубый, распахивающийся в улыбке на небывалую ширину рот, его прячущиеся в многочисленных морщинах глаза вкупе с чуть горбящимся носом создают портрет такой обаятельной жизнерадостности, что любой удостоенный такой улыбки привязывается к старику навсегда, прощая ему неухоженность.

Я только что пришел с работы и готовил ужин, когда раздался вежливый, но настойчивый стук в дверь. Посмотрев в глазок, я увидел старика в солнцезащитных очках. Солнце еще не скрылось и, в преддверии белых ночей, не особенно спешило. Именно эти передержанные закаты и неторопливые рассветы подчеркивают романтическую царственность Петербурга, до которой так охочи экзальтированные туристы. Закат длится не менее двух часов, и этот солнечный под сурдинку свет, эта плавная бархатистость цветовых переходов поражает хотя бы на несколько секунд, оттеняет добродушной ухмылкой самые угрюмые лица в джипах, чуждые сентиментальности и вечно спешащие. Тот же, кто не спешит, ни за что не пожалеет о времени, проведенном в скверике возле Исаакия, перед ежеминутно меняющимся небом и застывшим на нем куполом, абрис которого с каждым мгновением обретает все большую значимость, и иногда наступает миг, когда хочется остановить время вовсе, застыть в этом мгновенье навсегда, как на снимке какого-нибудь невидимого фотографа, чтобы потом, там, на небесах, смотреть на эту фотографию и убеждать себя, что жизнь прожита не зря.

Старик был в очках, хотя солнце уже не слепило глаза. Первый раз в жизни я видел его в очках, и он скорее напоминал загримированного статиста, чем того славного старика, что живет в подъезде напротив. Впрочем, я не подал вида и сказал «здравствуйте» в ответ на его скорое приветствие.

– Пожалуйста, – начал он. – У меня… Простите… Ключи от чердака… Мне нужны…

– Но, простите, зачем вам? Соседи будут недовольны, узнав, что я отдал вам ключи. Ведь именно мне поручено наблюдать за чердаком.

– Мне надо… – нетерпеливо говорил он.

– Но зачем?

– Я люблю смотреть на закат, – он спрятал взгляд, окончательно смутившись, – и мне нужны ключи. И на рассвет… – добавил он, чуть помедлив.

– Именно с крыши?

– Мне так недолго осталось жить. Я боюсь, что…

Я понял, чего он боится, и молча протянул ключи.

– Простите, – остановил его я, когда он уже стал подниматься, – можно я когда-нибудь присоединюсь к вам?

– Конечно, – ответил он, – ведь это твои ключи.

Несмотря на то что я имел в виду совсем другое, спрашивая его разрешения, однажды – было около полуночи и только-только начались белые ночи – я поднялся на чердак и выглянул в слуховое окно, прежде чем выйти наружу.