Людмила Филатова - Бабочка под стеклом. Литературно-перестроечный коктейль с ощутимыми нотками мистики и криминала

– Нет… Любовь – это полная самоотдача, а ваш литературный герой только – берёт! Разглядывает на ладошке, оценивает, и бережно складывает в поэтический «сундучок».

– А, может, и нельзя сразу двум богам служить, – мысленно вздохнула Елена… – ведь даже в минуты полной физической близости, когда и глаза, и даже душа – слепы, писательский механизм всё ещё продолжает «брать на карандаш» и внутреннее, и внешнее, да и то, что выше…

Потом молодую, неопытную обсуждали, напрепирались всласть! Считает себя гениальной, да ещё и напор, как у бульдозера. Есть у неё строка: «Уехать бы в Лондон, и в Темзу нырнуть…».

– И мне бы! – вздохнула Елена. – Хотя… Меня отсюда – никаким бульдозером! Здесь и помру, как Гумилёв, где-нибудь под сосенкой, под грохот грузовых составов…

Счастье-то какое – дома, среди своих.

И как только эту эмиграцию выносили? Там же ничегошеньки нашего, всяк – за себя, да ещё и в одиночку! А тут мы все, как рябиновые бусы: хоть убей, – красненькие, особенно за бутылкой, ведь после пары стопочек – всё друг дружке братья да товарищи, да ещё и одной иглой – на общую нитку нанизаны!

А вы – жёлтые, белые да коричневые, не спешите возмущаться. Вглядитесь в себя поглубже! Не помогло? Тогда ещё – по стопочке… Ну, вот… То-то же!

У нас ведь – здесь… Что бы ни было – тишина ли мёртвая, гвалт ли несусветный – а отойдёшь в сторонку, прислушаешься:

– У-у-у… – Стон ли?.. Зов ли? Так и пронзает из края в край – это она, мамка наша, Русь-матушка, губу прикусив, на иголку этого «у-у-у…» всех нас нанизывает.

Никого не пропустит. Потому, что любит. Так куда ж от любви ехать-то?..

– Кстати, вчера, в лит. театре, что при доме культуры, с новой силой это почувствовала. – Вздохнула Елена – И не хотелось… А поручили – в спектакле «Лебединый стан», по поэме Цветаевой, заболевшую актрису подменить. Причём, сердечный приступ у неё прямо перед премьерой случился. Видно не всем и безопасно такое – сердцем прочесть:

«Белый был – красным стал:

Кровь обагрила.

Красный был – белым стал:

Смерть побелила».

Режиссёр театра долго убеждала: мол, свои стихи помнишь, значит, и шесть Марининых за ночь выучишь!

Сопротивлялась Елена, как могла: ведь не актриса – поэт!

А режиссёр опять за своё: «Здесь поэт и нужен! Только он – по-настоящему поэта почувствует. У вас, пишущих, даже манера читать – другая, не актёрская». Пришлось согласиться.

Но как же трудно оказалось… Нет, не выучить, а донести со сцены эти стихи – со всей преданностью, со всей любовью, в общем, как свои. Теперь стыдно, конечно, а тогда не согласна была Лена с некоторыми строфами, не ложились они на душу, казались то выспренними, то надуманными…

В общем, не её это было! Так и просидела до утра, вся в противоречиях. Что же делать-то? Фальшивить? Не простит Марина! – Поминутно упиралась она глазами в текст. – Ведь если бы я на её месте была, тоже б не простила.

И вот – Еленин выход. Идёт она через тёмный, полный народу, зал в белом полупрозрачном балахоне с капюшоном – наряде лебедя, и вдруг чувствует, исчезли все её сомнения, как рукой сняло. Любовь вдруг ко всем пришедшим на спектакль охватила и ещё гордость за Марину: что почитают её так!

А главное – вера в правоту её живую. Вскинула Елена руки, то ли свои, то ли уже Маринины, и будто цветком расцвела, её цветком. Её губами говорила, её сердцем полыхала…

А после спектакля сели все актрисы-лебедихи действо отмечать, зажгли большую премьерную свечу, разлили шампанское. И тут видят, что свеча-то как-то странно оплавилась, и в статуэтку превратилась…

Вылитая Цветаева в спектакле: тот же балахон с откинутым капюшоном, та же гордая посадка головы с порхающей прядкой у виска.

– Глядите! – ахнула Елена, – Сама пришла!

Все и онемели. А режиссёр быстренько свечу загасила, в папиросную бумагу, и – в коробку: на случай, если кто-то не поверит. Ходили потом неверующие, смотрели…

На следующий день народу в лит. курилке было опять – битком!

Тут – самые разговоры, более открытые, раскованные. Даже некурящие заходят чужой дым поглотать.

Пассивное курение. Пассивная жизнь… Пассивное творчество! Хотя, какое оно тогда творчество, чёрт его побери?! – нервно смяв пустую пачку из-под «Явы», Елена навесом отправила её в урну – попала!

Может, от слабости эта пассивность? Не физической – духовной. Наследственная усталость…

Хотя, сегодня… – нервно передохнула она, – уж точно сильный приезжает!

У нас в поэтических кругах его живым памятником величают. Это какую же силу надо иметь, чтобы, пусть и мысленно, такое сотворить…