Юрий Переверзев - Сафонов

Вера прибежала запыхавшаяся, в полурастёгнутой шубке.

– Не опоздала на второй час? Ты понимаешь, Кадик, отец приехал ночью, я вставала его покормить с дороги, а утром просто проспала. А кто принимает? Квиско? Ух, засыплюсь…

В аудитории она извинилась за опоздание и, сев на место, раскрыла конспект. Но прочесть ей так ничего и не удалось – Квиско подозвал её к себе.

Вера отвечала плохо. То ли она, действительно, не выспалась, то ли просто голова её была забита другим, но она мало что могла сказать в ответ на дотошные вопросы, которыми засыпал её заведующий кафедрой, и только смущённо улыбалась.

Квиско рассердился:

– Ну, что вы улыбаетесь? Что вам весело? Такие элементарные вещи не знаете! Вы бы больше занимались, а не тратили время на маникюр. Вы же инженер без пяти минут. Как не стыдно!

Александр Михайлович Квиско терпеть не мог, когда студентки приходили на зачёты и экзамены с накрашенными ногтями и губами, в нейлоновых блузках. «Институт – это то же производство, – говорил он. – Вы на работу в цех тоже придёте в таком виде? Вас же рабочие засмеют». Студенты были не согласны с ним, но девушки, идя сдавать ему экзамен, подстригали ногти, смывали лак, одевались «синим чулком».

Вере рассказывали об этой вечной придирке Квиско. И хотя она, действительно, отвечала плохо, ей хотелось убедить себя, что «придёте ещё раз», сказанное им, было вызвано только её внешним видом. Расстроенная полученным выговором, она вышла за дверь к ожидавшему её Аркадию и хотела сказать ему, что Квиско не принял у неё зачёт из-за маникюра, но вдруг возмутилась собственной попыткой солгать и просто и ясно посмотрела на Кадика:

– Я же говорила тебе, что завалюсь… Теперь пересдавать надо.

Аркадий взял её за руку и сказал:

– Ничего, Верочка, я тоже на одном нахальстве выскочил. Вместе подучим, всё равно ведь ещё экзамен…

На общие лекции сегодня они уже не пошли. Поехав за паспортом Аркадия в оранжерею, они решили обратно идти пешком, через лесопарк. Здесь было не так слякотно, как в городе, под чёрными голыми деревьями кое-где держался снег, тропинки, затвердевшие ночью, ещё не успели совсем раскиснуть, и земля, перемешанная с опавшими осенью листьями и мелкими льдинками, мягко пружинила под ногами. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, в тишине, не прерываемой даже ветром, только крики ворон изредка нарушали покой застывшего леса, а приглушённые звуки их шагов и голосов тонули в сыром и густом воздухе. Этот лесной массив, непосредственно примыкавший к городскому парку и являющийся его продолжением, любимый горожанами и часто посещаемый ими, особенно по выходным дням с апреля по октябрь, сейчас был пуст. Аркадий впервые был тут в это время года. Он любил бродить здесь, если случалось свободное время, ясной осенью, в будни, когда меньше людей, подверженных собирательской страсти, рыщет по лесу в поисках грибов, тёрна, орехов. Разноцветье листьев, звон птах, пирующих дарами осени, прозрачный и пьянящий, настоянный на запахах земли и увядающей зелени воздух успокаивали, умиротворяли его, настраивали на лирический лад. Здесь легко рождались рифмованные строчки, которые Аркадий стеснялся называть стихами, здесь он проговаривал их, а потом дома записывал в специальную толстую тетрадь, что-то исправляя, дополняя, переделывая…

Сейчас, идя рядом с Верой, Кадик чувствовал ту же наполненность души, как в минуты, когда складывались стихи. Более того! Нечто невыразимое, огромное охватило его всего, не хотелось говорить, чтобы не расплескать это новое, непонятное, неизведанное… Пытаясь уяснить, что с ним происходит, он не мог оценить своё состояние иначе, как ощущение ожидаемого счастья. Это ощущение было так зримо, осязаемо, что у Аркадия закружилась голова, он остановился, повернулся к Вере. Его глаза встретили её взгляд, ласковый и тёплый. Она посмотрела на его нахмуренные брови, на губы, по которым вдруг пробежала лёгкая судорога, медленно провела ладонью по его лицу – сверху вниз, принуждая смежить веки, затем пригнула руками его голову и поцеловала, достав только до нижней губы. Он нагнулся к ней, выдохнул: «Верочка…» – и, обняв за плечи, стал целовать её полураскрытые губы, глаза в длинных и мягких ресницах, холодные щёки и опять губы, губы… Время будто остановилось, исчезли звуки, они не слышали даже собственного дыхания, целовались молча, исступлённо, самозабвенно…

Аркадий не мог бы сказать, сколько времени они простояли так, прижавшись друг к другу, среди безмолвных деревьев. Он мог бы целовать Веру бесконечно долго, его охватило какое-то пронзительное чувство, и это не было обычным желанием, требующим удовлетворения, хотя и оно присутствовало в комплексе его ощущений, но было не главным, второстепенным. Главным было восхищение, благодарность Вере за то, что она есть и такая, как есть, неясное предчувствие ещё неизведанного грядущего счастья. Аркадий не осознавал всего этого, у него гудела голова, покалывало сердце, но ему было хорошо – так хорошо, как никогда прежде.