Владимир Варава: Смотреть на птиц

Смерть призывает нас к высшей моральности, в которой скупость земных чувств становится нормой. Но лишь на время, на очень короткое время. Я знал, что скоро забуду всю эту скорбную муть и вернусь к своей прежней жизни, как всегда не сделав никаких выводов. А зачем?

Я и не заметил, как въехали на кладбище. Красивые березы расходятся кокетливым веером среди множества разбросанных повсюду могил. Как будто, так и надо, как будто не могилы это вовсе, в которых живые люди, (ну бывшие живые, понятно, но все же, люди), а такие же естественно образовавшиеся вещи, как эти безразлично прекрасные березы! Кресты перемешались с деревьями, образовав непонятную какофонию жизни и смерти. Как же все бесполезно, как бессмысленно! Смотрю на березы и глазам своим не верю.

Когда опускали гроб, было очень тихо; никто не плакал, воцарилась тяжелая и печальная напряженность. Было неловко. И тишина, какая-то страшно пустая тишина. Хоть бы кто крикнул. В воздухе расплылась удушливая осенняя жара, совсем некстати осветив угрюмые лица стоящих своим беспечным солнечным светом. Стало невыносимо, и я первый повернулся и пошел прочь, так и не бросив в яму отца свою горсть земли. Зачем?! Кому эту нужно? «Он бы точно не стал бросать свою в мою» – просквозила в моей голове дикая, но почему-то правильная и честная мысль в тот момент.

В комнате, где еще несколько часов назад был мертвый отец, и куда я вернулся первым, так одиноко и пусто. Стены молчат, предметы застыли в безжизненной оторопелости. Они еще несколько часов назад были свидетелями чего-то страшного, но теперь еще страшнее. Пустота и отсутствие. Упавшая гвоздика спряталась за ножку кресла; ей в чем-то повезло, она не попала туда, где кресты и березы и эта приторная осенняя жара. Солнечный луч повис над столом в холодной усмешке. Одинокий стол, выдержавший двухдневный груз горя. Скоро сюда придут люди, придет много разных людей, и они разрушат последнюю память об отце. Нужно успеть насладиться этой скорбью. Нужно успеть удержать что-то самое важное, самые малейшие следы присутствия отца, которые остались во всех этих грустных предметах. Только они хранят верность отцу. Я падаю на пол, где стоял гроб и, рыдая, целую это место, целую много раз, шепча самые глубокие признания своему отцу.

Почему они все так спокойны на этих поминках, на этих страшных поминках? Спокойны внутренне, как могут быть спокойны живые. Да потому что никто из них не верит в смерть, в свою собственную смерть. Вот они здесь собрались, едят, пьют, вспоминают, горюют и даже немного скорбят и плачут, время от времени. Но никто из них не верит, что он-то смертен, что именно он умрет однажды, и люди также соберутся его поминать. Все они тут, потому что они бессмертны, а смертен только лишь этот несчастливец, который умер недавно и теперь один там на кладбище в холодной могиле. Ему не повезло. Они тут ни при чем. Они живые, только пьют, едят и вспоминают. Такая власть у них, у живых есть – вспоминать мертвых. А если не есть им и не пить, то слабо будет поминать? Была б моя воля, я бы вообще отменил поминки – этот заскорузлый ритуал то ли лицемерия, то ли страха. Смерть одинока, и горе тоже должно быть одиноким. Но может они от бессилия все это делают, от невозможности хоть что-то изменить в этом холодном порядке вещей? Жалко их; все они также одиноки и беспомощны.

Она улыбается. Она всегда улыбается эта смерть. Смерть всегда улыбается. Кому? Зачем? Она всегда улыбается сама себе и только себе. А он там далеко, очень далеко, и совершено один. Хоть бы кто-то остался с ним! Да кто останется, я первый убежал.

Помню, как вернувшись с кладбища, я не стал ни пить, ни говорить; незаметно удалился в свою комнату и вот, что там написал прямо за один присест. Давно я не видел этих записей. Теперь нашел, случайно наткнулся, разбирая старые бумаги. Мне даже немного стыдно за этот пафос. Вообще, откуда он? Как плохо все же я себя знаю. Постоянно разный, никогда не могу себя понять, кто я, что я, зачем я, какой я? Все время такой разный, неуловимый для себя самого. Есть ли во мне стержень, как говорят? Есть ли во мне вообще хоть что-то, заслуживающее доверия? Все эти вопросы, иногда накатывающие так неприятно, всегда остаются без ответа.

Теперь через два с лишним года после смерти отца, когда время стерло грань между жизнью и смертью, мне стало любопытно увидеть себя, бывшего еще недавно совсем другим. У этих записей есть даже название: «На смерть отца»: