Петр Альшевский - Вахта Барса

Байков попытается. Сев в медитативную позу на ядерной свалке и поджав хвост, не скуля и не думая, не думая возвращаться в общество, сидячий образ жизни предпочтительней лежачего, ты, нет… ты! как же ты меня нашла?

Максим намекнул. Примиряясь, мы выпили с ним столько пива, что восстанавливаться надлежало водкой, и мне, и ему под утро приснился наголо остриженный Спаситель, возможно, его арестовали, или он подался к браткам, кто знает. Кто-то знает. Я сидела на тебе, теперь ты сидишь на земле, сижу, у-ууу, выпадаю из трехмерного пространства, я готов лизать тебе ноги, но не выше, фары светят в глаза, я не вижу глаз из машины, они меня видят. Фары слепят. Они видят в моих глазах недовольство. Во избежание беды они догадаются их погасить. Фары, глаза, как пойдет, я ничего не значу, никому не должен, и что он там завозился со взрывателем? закупивший сто пятьдесят литров абсента Поль Гоген, прорываясь ко мне, свалился в фонтан, совершил ритуальное омовение, странный шпиц… наш вроде бы был покрупнее… подмена.

Трансмутация. Вы и завтракаете с алкоголем?

Не дави на больное место. Ломтик с ляжки, дегустационный отрез – дерзай, Максим. Приодевшись в бутике на Ордынке, я заманивал и ел малолеток; удовлетворял потребности, не брезгуя и старухами.

Так делать нельзя.

Но говорить можно. Трава примята упавшими с солнца жемчужинами, набитым и продавленным громыхает мой бесшабашный трамвай, на куртке следы от собачих лап. От тигриных. Они тоже, радуясь, встают.

У тебя воображение, талант.

Талант – не доказательство ума. Я лишь недавно осознал, что мы все круглый год ходим по льду, и, падая, этого в первое время не замечаем. К пониманию меня привела раджа-йога, королевская йога, подразумевающая концентрацию, дикую концентрацию мысли, постоянную дичайшую концентрацию, у одержимых нет выходных. Как же, как же. А как же. А как?

Звенят колокольчики, идут прокаженные. В покаянном невмешательстве, по своим надобностям, до боли расправив плечи; засвидетельствовав почтение Олегу «Тарану», заходите ко мне. Отказы не принимаются.

Ступая в сумерках, метьте путь окурками. Когда пойдете назад, они, конечно, потухнут: путь, дорога, ла-ла-ла.

Дорога – путь.

Путь – не всегда дорога. Можно и дома лежать. Слушать Колтрейна, индусов читать.

Опять Колтрейн. Ты, Олег, снова о нем. Новых игнорируешь?

Пусть сначала что-нибудь сделают, и я о них что-нибудь скажу. Границы сознания расширены, облака с кольцом в ухе отслежены, на зубах скрипит сочиненная Осяниным мантра успокоения «Маленькие зайчики, котики, мышики, вышли и танцуют, весело живут». Вышли и танцуют.

Весело живут. Танцуют, не отрицая.

Не принимая.

Добрая мантра. Мне действительно полегчало.

Ларисе Исаковой уже не помочь – дешевый гостиничный номер в Кузьминках, слабые контуры Мрачного Трефы у шкафа, отнюдь не секундное угрызение совести: «не пугайся, Лара – это на нем лопнула мозоль». Попранное достоинство, тяжелый переход на бездушный секс; и чувства никакого, и мужу изменяю, последняя вспышка – mean disposition, у него в голове раскоряченные старшеклассницы, преисполняющие разветвленных мужчин рождающим, а затем и воскрешающим духом: Москва тебя любит, Лара.

В весьма жесткой форме.

Проходят зеркала и сны о бессоннице, истеричные рыдания меня не унизят, дальше просто некуда, в сумочке таблетки, круглые, вытянутые, субстраты незадавшегося существования, удрученно наглотаюсь.

Номер у нас до завтрашнего полдня. Я закажу картошки с бифштексом и зеленью, тут она неплохая – мы, Ларочка, несокрушимы. После ужина я посижу на унитазе, потом спать.

Не по телефону, не на лифте, ногами по лестнице, никому не доверяя, он пошел сам: в руках Шивы не только барабан, но и дубина – Мрачный Трефа рассказывал Исаковой. Лариса травится: тук-тук. Мягко… дубиной… без барабанов… некоторые не думают быть посветлее, я лежу связанной на космическом корабле, изумрудное платье задралось, открывая щербатые бедра, главное событие – выпал снег, покинутая планета расписывается холодными красками, от меня не укрылось как я расслаблена; в океане космоса, в его материнских водах, мне не суметь проснуться, капли пота уползают со лба изгибающейся гусеницей, я разгибаю прутья… я соскальзываю в вечность… на меня залезает вернувшийся Трефа. Ему еще жить. Бороться с собой, захлебываться в миражах: смертельно ранив змея Пифона, Аполлон над ним грязно надругался. В одиночку. Два раза. Похоже, ты не завелась… Какая-то ты вялая. Улыбаешься, не реагируя… Чего ты? Эй, чего ты?!..