Петр Альшевский - Вахта Барса

Не суетись.

Каждая женщина приближает к… к… к… к… з-ззаело, единственного ответа не последует; покидая нас, бегите отсюда, и, снимая боль суицидом, целуйте тлеющие угольки; всецело вам с полметра: старая гвардия себя еще покажет. Осянин приедет.

Удобно рассевшись у магнитофона, посоветует держаться вымышленных проблем: экстренное подношение, эфиопский дятел, долбеж без снисхождения, они не дадут подчинить тебя насущным. В берете с колосящейся на нем рожью. Чередуя поясные поклоны с земным.

Притащив на поводке миниатюрную антилопу Дик-дик.

Вы ее не покормите?

А дятел? Не пришел… Я вас не помню.

На Угличской ГЭС меня нарекли Феофаном Сушняком. Взяв осиновую ветку, я дирижирую миром: восемнадцатого сентября я заявлялся к вам во сне и долго говорил. Но совершенно неразбочиво.

Об истине.

Несбыточность. Руины. Му, му, му-учачос…

Я в бегах. У меня день рождения. Через шесть месяцев будет, шестью месяцами ранее был; ощупывая округлости смеющихся капель, я владел собой, и риск присутствовал: неприглашенный барсук Юхтович наведался без подарка; становясь преткновением, задевал дрыном тонкие струны, «ваше сердце полно желчи и горечи. Увы, таково время».

Беме сказал это триста лет назад. Юхтович сказал: «Главное не подарок, а внимание; ты, Максим, отдыхай, а я пригляжу за гостями, и не выпущу их из перекрестия глаз, запрещая крушить твою мебель первобытной ордой», я вижу тебя.

Да ну тебя. Тебя, их, бутафоров. В летящем поезде, в летящем с моста поезде, с кем бы мне завязать отношения, на лицах – переживания, под ними улыбки, и улыбки, и недоверие. И задумчивость от недоверия. И другим мы расскажем о других.

Не о тех других – о других. В лесу играют на валторне, в мешающем выйти дыму на струнном барбитоне, меня уносит. Безутешность. Не оправдавший надежд кокаин. Аристократизм вседозволенности, длящаяся Маша… я побарабаню пальцами по твоему лобику и вылетит птичка – разогнавшимся поездом со страхами и мучениями твоей головы, подвешенной за ноздрю к колючему небосводу; она у тебя запрокинута, Максим! проснись же!

Юхтович надоел не только мне. Не поддает, не созерцает; хмуро протиснувшись между танцующими, требует предъявить документы; подскакивая в коридоре, настаивает на личном досмотре, он что, легавый?

Он мудила.

Ну, слава Богу. А я прежде спала со всеми, а сейчас не знаю. Тереблю себя за грудь и усугубляю сомнения. А у Юхтовича на самом деле японское имя?

Угу. Его зовут Корэмицу. Корэмицу Юхтович.

Кто же додумался, кому же…

У психов нет воли соображать. Им это не надо. По невнимательности налив ванну кипятка, не сливай; опускайся в него, он и не кипяток, ты бы его спокойно выпила, вот и пей, устраивайся и пей, я пил. Мне уже не так горячо. Беседы о благополучном возвращении, конечно, стихают, но отплытие состоялось. Забрезжил свет. Нечто забрезжило.

Приди, тишина. Сдохните, мрази, производящие из шедевров природы меховые шедевры на кренящейся шхуне вводимой убежденности под скрипучее шарканье морского дьявола и непонятные предостережения разбегающихся крыс; девушка, милая девушка, объясните на вашем примере почему у меня сегодня не стоит.

Звезда, Москва, гроздья парных фонарей. Ни облака. Там темно, но там река: левее и ниже. У ее истоков получал по рогам Корэмицу Юхтович, вопиюще огребали неусидчивые и простоватые богословы; стой на месте, друг, мы сами к тебе подойдем.

Слабых любовь убивает.

Я не слаб и не силен. Вот послушайте мой стон: «Ы-ыыы, ы-ыыы, завывает ветер. Плачет ребенок, минуты бегут как на пожар, утки покрякают и перестанут». А потом?

Потом амба. На футбольном поле лежит затоптанный судья. Он в трауре – черная майка, черные трусы, ему не до богопознания: «Невинен я, не хочу знать души моей, презираю жизнь мою», в нем не бродят соки новых свершений. Очнувшись, он сглотнул натощак засохший пельмень и отказался от линейности мышления. Брошенное вслепую копье попало меж ягодиц привставшего бродяги по интернету.

Зазвенело. До сих пор звенит.

Не желаете разделить нашу участь? Что-ооо? Мы идем записываться в цирк. Перед носом плещется обволакивающая явь, прорастают, сближаясь, порочные многоэтажки, в задрипанных телогрейках бредут четыре представителя трудового народа: Господи, сделай так, чтобы, умирая, им было за что Тебя поблагодарить… поручи замыкающему их группу парню возглавить марш христианской молодежи; Марина с Бирюлево впустит?

Она была мне нужна.