Дмитрий Ардшин - Паутина

На листке чернел бисерный ряд цифр… Зря все это. Он передернулся и смял листок…

Весь следующий день, который тянулся и тянулся, Дерягин пытался припомнить и нарисовать ее. Она не выходила, тонула в лихорадочных, отчаянных штрихах, – даже хуже, чем тогда, на даче. Точно – зря…

А вечером он вдруг ни с того ни с сего, позвонил к ней, и, задыхаясь от волнения, медленно чеканя слова после двух баночек Очаковского джин-тоника, пригласил на пиццу.

***

Это был один из последних очень жарких дней стремительно уходящего лета. Высунутый ярко-красный язык одуревшей от жары дворняги почти доставал до асфальта, который окутывал сухим, плотным жаром. Взмокшая от пота рубашка липла к телу. В душной пиццерии загнанная продавщица, с круглым пунцовым личиком, нечаянно надорвала крупную купюру.

– Упс… – продавщица виновато улыбнулась и отдала Дерягину сдачу, сопливую от помидор и сыра пиццу, а также две коробочки апельсинового сока.

Уже пожелтевшая ива глядела в зеленоватую воду, где водочная бутылка с отбитым горлышком колотилась о голыш. Пицца поначалу оплавляла пальцы. Ах ты, помидорина, – оставила на светло-серых брюках розовый след.

Но надо было что-то говорить. Вторя гудящему над головой оводу, Дерягин забубнил о предопределенности, о неосознанной тяге к саморазрушению. Разомлевшая Светлана задумчиво смотрела на ревущий, кружащийся белый катер.

– А мы ведь часто здесь зависали, – вдруг сказала Светлана.

И Дерягин сжался, как будто от удара. Набежавшая волна вытолкнула бутылку на бурый песок.

– Ты не знаешь, где он теперь? – она обернулась и, прищурившись, посмотрела на приунывшего Дерягина.

Дерягин пожал плечами, что-то буркнул и, опустив глаза, покраснел. Светлана отвернулась к реке и тихо проговорила:

– Не парься… Оля мне все уже рассказала.

Насмешливым звяканьем отозвался козлиный колокольчик. Стало расти и тяжелеть молчание. Дерягин чувствовал, что Светлана, как будто оторвалась от жухлой травы и теперь уносится все выше и дальше от него, а он сам сжимается и мельчает до размера хлебной блошки. Пытаясь отвлечь и вернуть Светлану, Дерягин бросился говорить о злополучных граблях, на которые все время наступают, и еще черт знаем о чем, но потом вдруг забыл ужасно простое слово, смешался и замолчал. Кыш-кыш. Овод улетел. Совсем.

За спиной, на грунтованной дороге прогрохотало облако пыли. От лодки осталось лишь отдаленное стрекотание. Светлана сплюнула травинку и, все так же рассеянно глядя на обмельчавшую, заросшую водорослями реку, сказала:

– Может, к Мельникову?

***

– Ты с Птахой?! – ошеломленно переспросил Саша.

– И с водкой, – поспешно уточнил Дерягин.

– С этого и надо было начинать! – обрадовался голос в телефоне.

Сталинка таращилась окнами на драмтеатр. В гулком обшарпанном подъезде пахло травой, повсюду белели россыпи окурков, у стен и на подоконниках поблескивали пивные бутылки… Дверной звонок висел на проводе, как выбитый глаз на нерве. Рука Дерягина уже потянулась нерешительно к звонку, как вдруг дверь открылась. На пороге сиял улыбающийся солнечный Саша, одетый как обычно: во все черное.

Саша кое-как сводил концы с концами. Но безнадежное безденежье ему было до барабана. Вот счастливый барабанщик.

Почти всю комнату занимал старый диван с высокой спинкой. В углу у окна притихла акустическая гитара. Саша угостил свежим анекдотом, засохшим ржаным хлебом, початой банкой шпрот, половинками помидор в белых шапочках майонеза.

Вскоре от водки и тоника голова Дерягина стала вроде толстенного приземистого стакана, в котором взлетали и лопались пузырьки.

Раскрасневшаяся Светлана принялась перемывать косточки своей знакомой:

– Она даже не знала, как его зовут!

Саша в черной майке и джинсах похохатывал, понимающе кивал. Его улыбка ширилась и уже с трудом умещалась в комнате… Вот бы изобразить Светлану такой, немного стервозной, тулуз-лотрековской. На экране телевизора бульдог вытряхивал душу из кота. Кот, приподняв озеро за край, искал шуструю мышь. Надо будет замыть брюки.

Саша кинулся в прихожую догонять телефон. Догнал.

Оторвавшись от дивана, Дерягин прикрыл дверь в комнату и, оправляя на ходу рубашку, медленно, очень медленно, как будто опутанный сном, стал продираться сквозь голубоватую муть обратно к дивану. А диван покачивал Светлану, дырявый тапочек на ноге закинутой на ногу, идеально прямая спина похожа на перетянутую струну, в руке нервная сигарета. Светлана, щурясь, быстро затягивалась и лиловым ноготком с кончика сигареты сбивала пепел в блюдце с маслянистыми шпротами. Дженис Джоплин надсадно прощалась с летом, точнее выла колыбельную.