Татьяна Макарова - Кулон месье Лангле

Мы ехали в карете, которая мягко покачивалась, успокаивающе действуя на меня.

– Иван, простите меня за мою истерику, это непозволительно, – я дотронулась до руки Воротынского, сидящего рядом со мной.

– Мария, что все-таки произошло? Что-то с Дмитрием? – Иван наклонился ко мне, пытаясь увидеть мое лицо.

– Нет, с ним-то все в порядке. Он еще не знает, что я приехала. К тому же я его сейчас видела с молодой дамой, он повел ее в дом, наш дом, – выпалила я.

– Ну, Мария, – улыбнулся с облегчением Иван, – возможно, это всего лишь гостья, и это ничего не значит.

– Хотелось бы так думать, но даже прислуга судачит о том, что у Дмитрия есть, – я запнулась, но потом выговорила, – любовница. Мы так давно не виделись, я не могла приехать. Что ж, пусть у него все будет хорошо, – и я снова зарыдала, будто снова прощаясь с мужем.

– Мария, прошу вас, успокойтесь. – Иван сунул мне в руку надушенный кружевной платок. – Так же нельзя, вы должны поговорить с ним. Я знаю, как вы любили друг друга. Успокойтесь, прошу.

– Все-все, я в порядке, – вытирая лицо, сказала я. – Спасибо. У меня еще одна просьба к вам, Ванечка.

– Я слушаю, – с готовностью сказал он, – я все сделаю, что в моих силах.

– Я прошу вас при встрече с Дмитрием ничего не говорить ему обо мне. Не хочу, чтобы он знал, что я приехала. – Я остановила Ивана, который что-то хотел сказать. – Так надо, поверьте мне. Я только дождусь приезда Марко и Василисы, а потом уеду в деревню.

– Хорошо, Мария, – вздохнул Иван, – но, простите меня, это неправильно. Нужно поговорить с мужем.

– Я не хочу и не буду снова вмешиваться в его жизнь, тем более я видела, что он счастлив. Так будет лучше, Ваня, – горько усмехнулась я.

Иван только укоризненно покачал головой, но больше ничего не стал мне говорить. Так, в молчании, мы подъехали к дому Екатерины Андреевны. Воротынский помог мне выйти из кареты, велел обращаться в любой момент к нему за помощью и, откланявшись, уехал.

Я отказалась от обеда, сославшись на головную боль, и закрылась в своей комнате. Прогулка оказалась насыщенной на события и полностью истощила меня. Я не стала дожидаться Глашу, переоделась сама и легла на кровать, уставившись в потолок, прокручивая встречу с Дмитрием снова и снова.

Кузьма возился в цветнике, который за эти годы разросся: в нем появились новые сорта роз, и пел:

Вниз по матушке по Волге,

По широкому раздолью

Разыгралася погода,

Погодушка верховая,

Верховая волновая.

Федя принес к цветнику ведро воды и стал поливать цветы, подпевая Кузьме:

Ничево в волнах не видно,

Одна лодочка чернеет.

Никово в лодке не видно,

Только парусы белеют,

На гребцах шляпы чернеют,

Кушаки на них алеют.

Я наблюдала за Кузьмой и Федором, стоя у окна, и, усмехнувшись, вспомнила, как советовала посадить картофель и собиралась учить Кузьму собирать колорадского жука. А ведь тогда я даже не подумала, что в России в это время о нем и не могли слышать, потому что его как вид откроют только через шестьдесят лет, а в СССР его завезут только в конце сороковых годов двадцатого века.

Федор отставил пустое ведро и, прислонившись спиной к развесистому дубу, достал из кармана книжицу, маленький графитовый карандаш и стал что-то рисовать в ней. Мне стало интересно, что же он там рисует, и, понаблюдав еще немного, я сбежала по лестнице в сад.

Федя даже и не заметил, как я к нему подошла и, приподнявшись на цыпочки, заглянула через плечо. Оказывается, мальчишка очень хорошо рисовал. Он изобразил Кузьму, сидящего в цветнике.

– Федя, ты настоящий художник, – тихо сказала я.

От неожиданности мальчик выронил карандаш и с испугом посмотрел на меня, отшатнувшись.

– Барышня, – он по-прежнему так меня называл, – простите, я сейчас же вернусь к работе.

– Федя, постой, – я удержала его за руку, – не нужно никуда бежать. Покажи мне, пожалуйста, свои рисунки.

Он растерялся, но протянул книжицу, поднял карандаш и недоверчиво посмотрел на меня.

– Идем-идем, – я подтолкнула его в сторону беседки, – сядем, и ты мне покажешь.

– Мамка и Кузьмич заругают, – уперся Федя.

– Не переживай, не заругают. – Я завела его в беседку, села за стол и положила перед собой книжицу.

Федя рисовал все, что видел. Вот воробей отбирает у более крупного собрата кусок хлеба. И так искусно выписана нахохлившаяся маленькая птица, ее торчащие в разные стороны перья, взъерошенный хохолок, крошки хлеба. Так и казалось, что воробьишка сейчас возмущенно зачирикает, встрепенется и снова бросится в бой. На следующей страничке Федя нарисовал, как Марфа вешает белье. И белье на самом деле казалось мокрым, даже вода капала с него.