Елизавета Баюшева - Новейшие истории повседневности. Когда проза и стихи переплетаются…

Маруся смотрела на него и улыбалась. Ей было весело от того, что принц здесь в этот ее особенный день. Она улыбалась, представляя, как сейчас расскажет ему, почему она столько раз меняла его, что чувствовала в моменты трансформации, как переживала, когда новые свитер или рубашка оказывались совсем не кстати. Она хотела напомнить ему о том, как он был важен ей в те годы, как согревал ее, хотела поблагодарить его за каждую отданную капельку тепла.

Ударила пробка от шампанского. Почти как выстрел, почти в потолок. Они оба на секунду закрыли уши, испугавшись.

– Я спасена, – прошептала она, поправляя за уши выбившиеся пряди волнистых волос, – представляешь, я наконец-то не хочу рыдать на твоей груди. Пусть даже и от счастья. Спустя двадцать лет и после тысячи спасений мне наконец-то не надо видеть твои восхищенные глаза. Я больше не хочу, чтобы ты нес меня на руках сквозь огонь или холод. Мне не надо больше…

– Что ты празднуешь? – спросил принц.

– Свободу.

Маруся сделала большой глоток любимого игристого. Кажется, оно никогда не было таким ароматным и насыщенным.

За большим круглым столом она сидела совершенно одна. Красивая, сильная и абсолютно свободная женщина. Принц исчез и, видимо, навсегда.

Она закрыла глаза, чтобы прочувствовать момент. Маруся хотела понять, есть ли сожаление в ее теле или нет, будет ли она скучать по красивому принцу, или она уже далека от всего этого. Тело не отозвалось на запрос. Кровь в венах бежала с той же скоростью, пульс не давал о себе знать. Хорошо. Все хорошо. Все правильно. Она сделала глубокий вдох и тут же справа от себя почувствовала невероятное тепло. Маруся сразу узнала ее.

– Мама?! – ее голос заметно дрожал.

– Ты изменилась, – мягко заговорила мама. Тебя не узнать. Холодная, уверенная…

– Это неправда… холодное во мне только игристое.

– Ты одна в этот особенный день. Как и мечтала, – сказала мама.

– Я одна, но я совсем не одинока, ты знаешь. Смотри, какой большой стол. Круглый, безупречно круглый. Мы мечтали с тобой о таком когда-то, сидя за нашим маленьким и ужасно угловатым. Здесь есть место для пяти, нет, для десяти чашек чая, парочки банок малинового варенья, вазочки с конфетами, коробки халвы и широкополосной газеты, которую мы так любили читать во время наших чаепитий. Нет, я не одна сегодня. Я никого не пригласила, чтобы посмотреть в глаза и услышать сегодня тех, кто чаще всех понимал меня. Этот большой стол для вас.

– Ты изменилась, – повторила мама, но уже тепло-тепло улыбаясь, – холодная. И сильная. Снаружи. Внутри, видимо, все иначе.

– Иначе… Ты учила меня быть иначе. Иначе, чем все. И любить все, что вокруг. Эту жизнь, каждый миг… Каждый вдох, он особенный, говорила ты…

Маруся уже было хотела расплакаться, глаза стали наполняться чем-то теплым, но ей очень захотелось посмотреть еще хотя бы раз в мамины глаза, которые она не видела уже больше десяти лет. Она повернула голову, но стул рядом оказался пустым. Белый бархат с черно-золотистым теснением по сидению и спинке стула переливался, и не было ни намека на то, что на нем только что кто-то сидел.

Мелодия разливалась по залу. Что это за стиль? Маруся было хотела включить «Шазам» на часах, но потянувшись к руке, обнаружила, что рука пуста.

– Точно. Я не надеваю часов в особенные дни.

Запястье было таким хрупким.

«Как тонкая веточка березы», – подумала она и потрогала свою кожу.

– Нравится? – раздался голос над столом, и на одном из стульев она увидела яркую молодую девушку в некрасивых джинсах и полосатом топике с мамонтенком на принте.

– Я люблю изящные руки. Такие моя тетя называла плетьми, но мне очень нравятся мои плети.

– Освободилась, – сказала девушка то ли с ухмылкой, то ли с улыбкой.

– Не поняла, – ответила Маруся.

– Ты избавилась от комплексов мамонтенка. Больше не прячешь глаза в пол после каждого незнакомого вопроса, не краснеешь. Не бежишь к маме, когда земля совсем уходит из по ног. Не ищешь спасительную землю.

– Откуда у тебя эта ужасная футболка? – спросила Маруся у девушки, вглядываясь в розовый принт.

– Подарили. Кажется, далекие родственники. Такие далекие, что я совсем не помню их лиц, только имена. Ты ее сначала очень любила, а потом тебя стала раздражать необходимость надевать ее каждый день. Вспоминаешь? На фоне других твоих вещей эти полоски и принт были просто бомбически модными. Ты так мечтала избавить меня от этой футболки, – девушка достала из сумки пудреницу и ярко-красную помаду, чтобы подправить макияж. – Что только ни делала… Ты хорошенькая. Теперь у тебя много красивых, стильных вещей, тебе не надо носить что-то одно изо дня в день… Ты знаешь, мне было жаль тебя. Это сейчас жалеть не модно. А тогда было жаль… Закомплексованную, но при этом умную, интересную девушку, вдруг соглашающуюся на походы к гадалкам или на другие сомнительные аферы, иногда я ненавидела тебя за эксперименты с сознанием, здоровьем и чувствами. В мечтах я колотила тебя палкой, едва ты забывала звонить маме или злилась на ее неудачные попытки устроить личную жизнь. А потом, слушая, как, отвернувшись к стенке, ты плачешь ночами, я снова гладила тебя по голове и все прощала. Ты освободилась. Мы с мамонтенком поздравляем тебя.