Георгий Саликов - Солнцестояние, или Мало-Александрийская история

Вернулся из Москвы, ничего не объяснив. Да никто и не спрашивал. Вернулся да вернулся. Его воля. Несколько раз ездил в Баку на какой-нибудь попутной телеге, отправляющейся до Ярморочной площади, и высаживался на Мариинской. Осенью. Зимой. Весной. Ни с кем там не встречался. Гулял по любимым с детства улицам. Конечно же, сначала по родной Мариинской. Он следовал мимо гимназии с лёгким, но прерывистым вздохом. И вместе с набиранием воздуха в него будто проникали воспоминания какого-нибудь пустякового случая в её стенах. Доходил до угла Молоканской. Сворачивал в примкнувший к ней одноимённый садик. Посиживал на узорчатой скамейке, возле небольшого водоёма с фонтанчиком. С улыбкой наблюдал за суетливыми воробьями, скапливающимися в кучки да разлетающимися в разные стороны. Оттуда двигался до моря, усаживался на камешек и глядел на вялый прибой. Долго. Возвращался на многолюдную Торговую с двумя параллельными Пассажами. Непременно заглядывал в левый Пассаж, сплошь занятый книжными лавочками, останавливался у каждого развала, изыскивая новинки, и обязательно покупал одну-две книжки. Оттуда выходил на Кривую, где в створе одноимённого узкого переулка виднелась недавно посаженная раскидистая пальма в новом сквере, называемом «Парапет». То ли потому он так назывался, что его обрамляло низкое плоское ограждение, то ли это слово созвучно чему-то армянскому. Например, в Баку похожим армянским словом «карапет» называли низкорослых людей. А тут ещё с одной стороны «Парапета» возвышалась армянская церковь святого Григория Просветителя. Кто знает? В пока ещё полупустынный сквер не заходил, наверное, из-за шумной конки, обходящей его со всех сторон. Далее поднимался по улице Врангельской до Соборной площади с храмом Александра Невского, где неощутимо присутствовало тепло мастеровитых рук отца. Огибал величественное здание против часовой стрелки, будто совершая личный крестный ход. Впрочем, один раз он приезжал туда на Пасху, перед тем, как отметить годовщину рождения племянника и тёзки Тимофея. По окончании Крестного хода, люд стал христосоваться на Соборной площади. Там обычно собираются и бакинские мусульмане. Им нравится собор. Они называют его «Кизил-килисе», что в переводе «Золотой храм». К тому же они знают все христианские праздники. От Рождества до Николы Зимнего. Но особенно им по душе Пасха. Потому что можно свободно целоваться с незнакомыми девушками. Подходят к ним с возгласом «Христос воскрес»! И с восторгом целуются. Троекратно. И озаряются счастьем. Прекрасна эта пасхальная ночь в городе Баку! От Собора путь его вёл к старинной Крепости, где он блуждал по паутине узких улочек, порой забывая, где куда сворачивал, и едва выпутывался. И каждый раз ему в этом помогал случайный выход к стильному комплексу дворца Ширван-шахов, где причудливо переплетаются арочные галереи, порталы, изящные купола мечетей и бань, стройный минарет. Здесь он с не меньшим усердием изучал композиционные хитросплетения архитектурных пропорций восточного искусства. В целом и в деталях. А когда, иной раз, он с Мариинской завёртывал в другую сторону по Торговой улице, то оказывался на Морской, а следом и на Телефонной. Там, среди одноэтажных домов гордо возвышалась новая немецкая кирха. Многие здания на его любимых улицах были тоже совсем новыми, по большей части в стиле модерн или неоготики. Они обильно строились во времена его детства, и Тимофей помнил, как с любопытством следил за ходом строительства, внимательно вчитываясь в их стилистику, и что-то особо отмечал, закладывая в глубины памяти. На Телефонной, почти полностью занятой рельсами, он садился в конку и доезжал до Ярморочной площади, откуда была возможность вернуться в Кизилчай на попутной телеге.

Однажды, во время очередной прогулки по исхоженным улицам, он случайно увидел ту девочку, повзрослевшую дочку его опекуна, знатного вельможи. На Телефонной, возле немецкой кирхи. Оттуда слышались звуки органа, а вместе с ними исходил и немецкий дух, столь же неощутимый, как и тепло рук отца от храма Александра Невского. Она приостановилась, повернула голову в сторону кирхи, обратив к Тимофею свой привычный ему профиль. Тот же пряменький нос, плотно сжатые тонкие губы, высокий лоб, каштановые волосы в завитушках, оттопыренное ухо. Глядела вверх на шпиль, и прислушивалась к едва слышимой хоральной прелюдии Баха. И ни одной шумной конки не появлялось ни с одной, ни с другой стороны. Тимофей тоже застыл на месте. То ли от неожиданности, остро кольнувшей в сердце, то ли от музыки вечности, отменяющей всякий временной ход. Но не окликнул её. Когда она двинулась дальше, он прошёл за ней, побаиваясь, не оглянется ли. Потом снова остановился и проводил её взглядом до исчезновения в толпе прохожих или за поворотом на Ярмарочную площадь. Может быть, стоит догнать её, опередить и развернуться лицом к лицу? Нет. Выйдет какая-то нелепица. А нарочно зайти в почти родной ему дом на Морской он не то, чтобы не решался, мысль такая мгновенно сама ускользала.