Вячеслав Чиркин - Северные были (сборник)

– Это тебя Бог наказывает!..

Ну да с пьяного каков спрос?..

Сбитый с толку, запуганный рассказами и предсказаниями о возможных жутких последствиях, если червяка не извести, Иван Семёнович старательно выполнял все даваемые ему советы и наставления односельчан.

Он капал в дырку-норочку из пипетки водку, одеколон, керосин, уксус и прочие ядовитые жидкости, пытаясь отравить безжалостного мучителя. Но червяк «работал» упорно и весело, без выходных и праздников, днём и ночью. Каждое утро под стеной появлялись желтоватые, мелкие, как крупа манка, древесные опилки, а в бревне прибавлялась новая дырочка.

Ивану Семёновичу казалось, что уже не один, а целые полчища червей пилят, точат его до этого крепкий и надёжный дом, и ему от них ни сбежать, ни спрятаться… Больной стал кричать и бредить во сне. Ему мерещилось, что подточенный дом вот-вот рухнет, придавит его тяжёлыми потолочными плахами, и никто не придёт на помощь.

Несчастный старик почернел лицом, иссох телом, упал духом. С утра до ночи кружил он вокруг дома, едва переставляя ноги, потом снова пошёл к Николаю Захаровичу. Присели на уличной лавочке. Иван Семёнович попросил закурить, хотя со дня травмы не брал в рот ни табаку, ни капли спиртного – берёг здоровье…

…Видом это был живой труп – иначе не скажешь. В глазах – безысходная тоска, обречённость. Брюки спереди не застёгнуты. Рубаха сзади не заправлена. Воротник перекосился. Лицом грязен, не брит. Старик совсем ослаб от непосильных забот и переживаний.

– Грызёт?.. – спросил Николай Захарович, чтобы не молчать.

– Грызёт… – горестно вздохнул Иван Семёнович, блеснув слезами. – Как думаешь: может, бревно сменить, пока не поздно? – с надеждой спросил он.

– Оно бы можно, да работы сколько…

– Что работа! Дом-то свой, не казённый… Был бы казённый – пусть грызёт-точит. Государство богатое, не обеднеет. Да вот брёвен таких не сыскать теперь… Это ж я когда-то часовню у церкви ночью разобрал и перевёз, – признался он в давнем преступлении. – Вот, видать, Господь и послал мне кару на старости лет… – совсем сгорбился старик.

– Ну, ты скажешь! Бог небось и забыл про тебя давно. Как ты про него… – намекнул Николай За-харович.

– Нет… Он ничего не забывает… – отрешённо сказал старик и заплакал.

Скудные слезинки сочились сквозь прикрытые веки глаз, сползали в заросшие щетиной щёки и там пропадали. Голова, плечи, руки – тряслись…

Николай Захарович смотрел на это жалкое презренное существо и не мог отделаться от воспоминаний, рассказов потерпевших и очевидцев…

…Все молодые и зрелые годы Ванька Жмот (так дразнили Ивана Семёновича в детстве) состоял в деревенских активистах. По характеру хитрый, мстительный, жестокий и наглый до циничности, много горя и страданий принёс односельчанам этот выродок. Работать не любил, а пожрать и выпить – только дай! На небольших сельских должностях, куда он пролезал с помощью доносительства, угодничества и дружков из районного начальства, долго не засиживался: воровал безбожно, пьянствовал, домогался беззащитных вдов и одиноких женщин. Сочинял анонимки, выступал на судах лжесвидетелем.

В компартию его, как ни странно, не взяли. Зато постоянно использовали как «представителя сознательной части советского крестьянства». Особенно в довоенные, репрессивные, годы.

Ни одно серьёзное мероприятие в селе, ни одна травля неугодных партийному режиму людей не обходились без Ваньки, а потом – Ивана Семёновича. На всех собраниях «активист» первым лез на трибуну – «осуждать» или «поддерживать», как прикажут. Это был добровольный, убеждённый, можно сказать – профессиональный холуй-исполнитель, притом с самодеятельной инициативой. Чужому горю он искренне радовался, а своей подлостью гордился…

– Учитесь жить, мужики! – частенько хвастал он в сильном подпитии.

Его ненавидели, презирали, но… боялись. За ним стояла беспощадная сила – власть.

Но демократические перемены последних лет, осознание совершённых преступлений, боязнь разоблачения и возможной расплаты за них, старческая мнительность, потеря покровителей сломали бывшего «героя».

Чувство обыкновенной человеческой жалости шевельнулось у Николая Захаровича, но заставить себя ободрить, разуверить старика в его страхах он не смог… Память об оскорблённых, обиженных не позволяла. Да и не поверил бы ему Иван Семёнович, как не верил никому в жизни, руководствуясь лишь личной корыстью.

Это рассказать можно быстро, а слушать, разговаривать с инвалидом долго и трудно. Он неясно выговаривал слова, давился языком, начинал, но не оканчивал фразы, клонился из стороны в сторону, готовый упасть. От телесной слабости, жалости к самому себе он часто плакал.