Валерий Коновалов - Куст белого пиона у калитки

– Мм!… Варя!.. – радостно почти крикнул он.

Впрочем, внимание его тут же переключилось на пакеты, которые я все еще держал в руках.

– Мама, это Герман Львович, наш директор и учредитель, – отрекомендовала меня Варвара. – Он увидел меня на остановке и был столь любезен, что предложил свою помощь.

– Наверное, у меня был такой несчастный вид, – улыбнувшись, добавила она и обратилась уже ко мне:

– Герман Львович, – моя мама, Анастасия Владимировна. Вы можете все это здесь оставить.

– Очень приятно. Варенька, а почему ты не предложишь Герману Львовичу чаю?

Я, разумеется, отказался и быстро стал прощаться.

– Герман Львович, – сказала Варвара, когда вышла на площадку проводить меня, – мне очень неудобно перед вами. Вы нам… вы мне очень помогли.

– Не преувеличивайте, Варвара. Идите лучше пакеты разбирать.

Я уже спускался. Она дождалась, пока я не пройду лестничный пролет, и ещё раз попрощалась, слегка наклонив голову:

– Поклон вам и спаси Бог.

«Поклон вам», думал я уже в дороге. Сколько людей – и все, если присмотреться, не похожи друг на друга. Вот хотя бы эта Варвара. Я попытался вспомнить ее на работе, но ничего особенного не пришло на память. Только если то, что, несмотря на ее возраст, она никогда внешне не выделялась броскостью. Лицо – обычное, немного даже бледное, но, может быть, потому, что все светлые девушки, не пользующиеся явно косметикой, кажутся невзрачными. Хотя лично меня это и раньше всегда привлекало какой-то чистотой, свежестью, физической и внутренней, а уж в тот период вид женщины, пользующейся косметикой, меня почти ранил, вызывая болезненные ассоциации: мне сразу в голову приходили наши отношения с женой.

Я был доволен, что приехал домой позже обычного: меньше времени оставалось до сна. Как всегда, разогрел еду (в основном это были полуфабрикаты), выпил. У меня это в норму уже вошло – выпивать во время еды и потом, сидя у ящика при просмотре информационных программ (иные я не жаловал, потому что все они, как мне казалось, могли коснуться моей раны). Сидел и пил, пока алкоголь не заглушал то, что не отпускало в течение дня. В то время самыми неприятными днями для меня были выходные, когда я оставался наедине со своими проблемами, а самыми, если можно так сказать, желанными – вот такие короткие вечера, когда я мог после работы накачаться коньяком. Думаю, без этого мне выстоять было бы труднее. Может быть, волевому человеку по силам найти выход даже из самого безнадежного положения, но я выбрал самое доступное: ночью – коньяк, днем – работа. И ни на минуту не оставляющие тебя воспоминания прошлого и недавнего, и томительное ожидание любого знака от близкого, любимого человека, ставшего причиной твоей боли, – пусть лишь звонка, который, конечно, ничего бы не решил и, скорее всего, только добавил боли, – ожидание, связанное с эфемерной надеждой, что связь с этим человеком не окончательно потеряна, что ещё может произойти чудо и все вернется. Нет, конечно, я понимал, что произошла катастрофа, но ум мой, как, наверное, у многих оказавшихся в моем положении, пасовал перед сердцем. Человек в отчаянье надеется на иррациональное, потому что ни на что другое надеяться уже невозможно. Верующим, знаете, проще, мне же с этой болью приходилось бороться одному.

Да, помимо коньяка, нашел вдруг я некую отраду в чтении. В 90-е всем нам было не до этого. А тут стал хвататься за все, что раньше спасало – и неожиданно нашел. Представьте, раньше – до института и в институте – я много читал, и разное, а тут вижу, более страницы не могу, даже самых любимых авторов отторгал. А Толстой увлёк. Ложусь на диван – и целый день читаю. Наверное, потому, что Толстой пишет о том, что в тебе происходит, мучит и не отпускает, то, что раньше не замечал, что не касалось тебя раньше: уже и отчаянье Долли Облонской стало понятно мне как никогда, и Каренин понятен, и оскорбленный Болконский, и мнительный Левин… Удивительный писатель.

Заметив мой взгляд, брошенный на томик Чехова, поспешил разъяснить:

– Это всё тогда было, а сейчас… ну, до недавнего времени, если быть точным, я с Антоном Павловичем сошёлся близко. И чем безрадостней, чем безнадёжней судьба его героев, тем более притягательными они для меня были. Но и здесь, знаете, новое мне открылось. Я, конечно, понимаю, что это другой век, социальное неравенство, и потому объяснение многих бед неразвитостью общественных отношений, пресловутой средой. Но не могу согласиться, то есть объяснить могу, понять могу – согласиться не могу с верой в прекрасную жизнь «через сто, двести лет». Читаю «Скрипку Родшильда» – и понимаю: да, как это верно, жестоко, но – верное, настоящее; читаю о героях, которые верят, что когда-нибудь развеется дым серой жизни, нищета отступит перед прогрессом, бездарность перед талантом – человек заживёт полной жизнью, осмысленной и счастливой, – читаю и жалею их. А как же смерть близких – тех, без которых жизнь твоя теряет смысл? Нет, не будет человек счастлив и через тысячу лет. Верующие, впрочем… но это не про меня.