Нелл Уайт-Смит - Дом и алтарь

Ножка тронута чёрными перемещающимися точками патологически насыщенной войры.

За окнами нарастает песчаная буря. Скрежещет ужасно. Сейчас я смотрю в глаза этого ребёнка. Холодно и долго, словно это некий экспонат за экспозиционным стеклом. Я с отстранённостью исследователя наблюдаю за тем, как зарождается ужас, что будет расти внутри меня всю жизнь, достаточно быстро подменяя собой остальные чувства, будто микроскопические механизмы, из которых состоит войра, проникли с этой ножки кровати внутрь меня и там, внутри, в тишине и пустоте моей собственной уничтожаемой личности построили новый её каркас. Протянули внутри меня кости железными рельсами. Зачем нужны любые другие чувства, если каждую секунду моей жизни я нахожусь за границей некой черты, где уже происходит всё самое страшное и ты уже смотришь ему в глаза? За ней ничего не может меня испугать. Ничто не способно причинить зла хуже того, какое постоянно себе причиняю. Я постоянно там, в самой ужасной секунде своей судьбы.

Я поднимаюсь на ноги и отворачиваюсь. В Спальне нет ни одного мёртвого тела, но я не надеюсь на то, что дом остановился на одном убийстве. Дом никогда не стеснялся в средствах, пытаясь купить моё подчинение.

В доме всегда существовало много правил: как и куда можно ходить, переставлять предметы, как есть. Чем старше я становилась и чем больше правил запоминала, тем больше появлялось новых. За непослушание, в чём бы оно ни заключалось, я вставала в ванну, и дом пытал меня водой – холодной или горячей, как ему вздумается. Наказания, однако, вслед за проступками никогда не шли и никак не связывались с ними по времени: он просто постоянно напоминал мне, что я виновата, а потом наступало время наказания. В любой момент, но, как правило, он приказывал идти в ванну тогда, когда я чувствовала себя… иначе. Смеялась? Мечтала? Читала любимые книги?

Очень часто я в отчаянии бежала из его стен – голая, как есть, выбегала на крыльцо прямо из ванной и там смотрела на бесконечные пустоши, расстилавшиеся перед глазами. Неисчислимые просторы необжитого пространства, просто неисчислимые, его невозможно пересечь в одиночку маленькому ребёнку, и я понимала, что если сделаю ещё хотя бы один шаг, то умру. От непереносимой жалости к себе и перенесённой физической боли я, сломленная, стремглав неслась в Гостиную, как только дом полунамёками давал мне понять, что прощает меня, и там я часами плакала в кресло, обнимая его выцветшую спинку как единственное любящее меня существо. Я плакала так на плече дома. Потому что меня больше некому было пожалеть. И он всегда утешал меня.

В тишине, за звуками биения собственного сердца, за рёвом бури за старыми ставнями, я различаю специфические, ритмично повторяющиеся звуки. Я знаю, что это. Я помню их хорошо. Потому я снова через Гостиную прохожу из Большой Спальни в Маленькую, переоборудованную когда-то и кем-то в библиотеку.

Я знаю, что увижу в этой тесной комнате, окаймлённой по периметру книжными полками, чёрную массу словно бы разлитой по холодному жестяному полу воды, шевелящейся по собственному усмотрению. Увижу, как она, против законов физического мира, течёт вверх по полкам, пропитывает книги, вливаясь между страниц и то одну, то другую из них перелистывая – именно с этим, знакомым мне с детства звуком. Войра поглощает пробивающийся сквозь ставни с бурей дикий песок пустошей.

Патологически насыщенная войра – проклятие всех заброшенных домов. Я постоянно чистила дом от неё раньше, но она ползла от пустошей, из скелетированных останков погибшего вокруг нас городка, то и дело служившего мне и детской площадкой, и пристанищем моего сказочного мира, на чьих останках я воскрешала в воображении небывалые летающие города, немыслимых механических (добрых, как правило) чудищ: больших и сильных, способных стать мне друзьями. Я с ними летала, раскинув руки на жестоком, сухом ветру.

Я много читала, проживая одну и ту же историю по много раз, и даже сейчас помню некоторые книги от корки до корки – новые книги дом мне дарил по огромным праздникам и никогда – на годовщины. Возможно, он не хотел, чтобы я считала, сколько жила здесь, и знала, сколько мне лет. Он хотел, чтобы я думала, что наша жизнь тянулась всегда, от начала времён. Но я так никогда не считала. И никогда не прекращала сражаться с ним – самым дорогим и самым ненавистным мне существом. Отстраивала по песчинкам и крупицам собственную личность.

В тот день, когда я уходила, когда безжалостно опустила руку в заводь и дала по экстренному каналу информацию о том, кто я и где нахожусь, я знала, потому шла в бездну насилия, ведь я верила, беззаветно верила дому. Я не удивилась, попав в тот коридор с кучей дверей, за каждой из них, какую ни открой (а я открывала их все), и там – за каждой – любитель таких маленьких дикарок, как я. Это уже не так страшно – чувствовать их языки и члены, терпеть боль. Далеко не так ужасно, как случалось всегда, в минуты тишины и радости, когда я задней поверхностью шеи чувствовала, что вот-вот, что вот – секунда и меня призовут за мои грехи к жуткому, унижающему ответу. Иногда меня дом оставлял под бурей. Ломиться назад. И мне становилось порой чуть только не смешно от одной той мысли, что они не понимают, насколько глупо выглядят их попытки меня подавить, ведь я точно знала, что такое счастье. Как оно выглядит. Какое оно на вкус. Счастье – это когда наказание следует сразу за преступлением. Когда между ними есть чёткая, понятная мысли связь.