Валерий Петков: Скользкая рыба детства

– Ну вот, свили Галкины гнездо! – смеялась моя бабушка.

И я смеялся вместе с ней – понимал, о чём она хочет сказать.

Люди они оказались простые, истинно деревенские. Мне было очень любопытно у них бывать, баушкины вкусняшки пробовать и слушать диковинную речь домочадцев.

Или вот ещё – баушка маленькую буханочку ржаного «бородинского» хлеба закопает в печную золу, достанет, руками разломит на несколько кусков, хоть и горячая. Духовито, слюнку сглотнешь, обжигаешься, спешишь укусить – ничего вкуснее я в жизни не ел.

С Шуркой мы сразу подружились. Так бывает – проскочило какое-то улыбчивое ощущение, и, кажется, всё время знал этого человека, и жил он всегда на этом месте. Со всем скарбом, хозяйством, цветками, занавесками, кошкой дымчатой в тигриную полоску и шумной живностью в оградке.

Ходили вместе за грибами, ягодами – от нашей окраины до леса и реки было недалеко. Зинка всё время хвостом за нами бегала.

Старались её не брать – очень уж любопытная. Такая вот лисонька востроносая, шустрая.

Осень. Мы перешли речку вброд, пробуя глубину ногами, наощупь, вслепую, по едва видимой мели переката, по плавной дуге – на другую сторону.

Сложность была в том, что, оступившись, можно было ухнуть в ямину, а речка подхватит коварно, словно только тебя и ждала, в момент унесёт. А там – сом, грудь колесом, поджидает, чтобы съесть.

Да и без этого – холодная вода. Хватило бы несколько минут, чтобы ноги на глубине свело судорогой. И поминай как звали. Про грибы и ягоды и не вспомнишь.

Я – налегке, Шурка взял бидончик алюминиевый, трёхлитровый, попримятые бока, неказистый.

Побегали по лесу, устали, надышались осенней свежести до лёгкого головокружения. Пожухлые листья растёрли, завернули в газетную бумагу, покурили толстые «сигары». Тянули время: глянем на речку, и идти неохота.

Уж и серым дымком наплыли первые сумерки. Хоть устали и ни с чем, а пошли назад.

Прозрачная, свинцового оттенка и тяжести вода местами поднималась под грудь, сжимала до озноба пупырчатую кожу в жёсткую жменю. Одежду в узелке придерживали на голове одной рукой, шли, опасливо и пристально глядели на скользящую быстрину, стараясь не ужаснуться, не думать о возможном.

Я двигался вслед за Шуркой, с благодарностью глядел на его стриженый, крепкий, белобрысый затылок и был спокоен – он не ошибётся.

На берегу скоренько оделись, а заодно и вытерлись одёжкой, побегали по пустынному пляжу, песком назойливым выпачкались, как не из реки вышли, но согрелись.

– Эх, дурья моя башка – бидончик оставил на той стороне. Вот мне баушка накостыляет по хряпке! Говори быстро – кто пойдёт?

Смотрел на меня – глаза зелёные, капельки влаги на лице, фиолетовый от холода. Ужасный, замечательный – и вдруг неприятный сейчас, в своей правоте.

Я пожал плечами, подумал, что невелика потеря – старый бидон, а Шурка полез в воду.

– Если что, рвану на выручку, – только и смог ему пообещать посиневшими губами, трясясь больше, чем надо.

Я напряжённо наблюдал, как осторожно двигался он по перекату, пытался вспомнить, как мы шли друг за дружкой, по какому невидимому, призрачному пунктиру, чтобы подсказать в случае опасности, но вода коварно уносила придуманную мной линию, и я молча переживал за Шурку. Понимал, что это бесполезно, и если что-то случится, не успею я помочь, да и сил не хватит добежать, схватить, вытащить, и я позорно уползал, выкручивался из-под гнёта этой жуткой мысли.

Вот он уже на противоположном берегу. Побегал, согрелся, бидоном помахал и полез в воду.

Всё обошлось благополучно. Я чувствовал вину, вслух ничего не говорил, лишь молча и трусливо пытался убедить себя, что бидончик – не мой.

Зимой мы бегали на лыжах по краю леса. Был виден пристывший, неуютный пляж, перекат шумел укоризненно, не замерзала речка на быстрине, и я всякий раз досадовал на себя за то, что осенью за бидоном ходил Шурка, а не я. Никак меня это не отпускало.

Значит, прав был Шурка. Это меня злило, потому что возразить было нечего.

Мы учились в одной школе, я заходил за Шуркой перед занятиями.

Он оказался умелым и хватким, на уроках труда его хвалили, но вот с русским языком была беда. Деревенский говор мешал правильному написанию, и грамматика хромала.

– Тебе легче сделать, чем запомнить, что надо писать не «тубаретка», а «табуретка», – отчитывала его старейший педагог школы, учительница русского языка Ангелина Петровна.

У меня же всё было наоборот. Я сходу мог не вспомнить правило, но писал практически без ошибок. Такой вот, вроде ниоткуда – «абсолютный» слух.