Поразительная - Деда

– Деда, а ты люк любишь?

Наталка смешно морщила свой курносенький, чуть веснушчатый носик и влюблёнными глазками поглядывала на деда. Тонкие салатовые стебельки молодого лучка, только что сорванные бабой Тасей в огороде, деловито макались в блюдце с солью и съедались с такой скоростью, что дед нарадоваться не мог. Витамины. Он в этом знал толк. Пусть вну́чка кушает побольше. Да сальце – вот оно, светится рядом на тарелочке. Кушай, Донюшка, вот умничка! Дед сыпал сахар на нарезанные крупными дольками мясистые домашние помидоры. Его любимая еда. Вну́чка такое есть не станет. Что такое помидоры с сахаром? С солью – другое дело.

Память опрокидывает его мысли в далёкое время, в такую даль, что самому не верится: он ли там побывал? Десять лет каторги и пять вольной жизни на чужбине. Его внучка, его Доня, как ласково он её называет, стала для него счастьем. Наталка – смысл выстраданной жизни, которую он заслужил каждой своей клеткой, добрым спокойным нравом и заботой о других заключённых, многие из которых остались навечно в холодной земле Колымы.

– Наташа! Во водохлёб! Ну хоть бы полчасика погодила! Уж лучше молочка!

– Деда, я чуть-чуть! – Натка огромным ковшиком черпает холодную колодезную воду из цинкового бачка и взахлёб пьёт эту самую вкусную воду на свете. На дворе лето, а вода ледяная. Баба Тася только что принесла на коромысле два полных ведра. Колонка-то вон, прямо через дорожку, за воротами. Крепкая белокаменная ограда вокруг церкви, и в двух шагах от неё льётся вода. Святая водица круглый год. Пей сколько душе угодно.

Чвакающая жижа под сапогами. Ноги разъезжаются. С трудом сгребаешь их вместе, снова скользят, не позволяя сделать шага вперёд. Дождь моросит который день, изматывая и без того тяжёлую жизнь арестантов. Норму надо выполнять: положенное число тачек с грунтом, хочешь не хочешь, можешь не можешь, обязан привезти, доставить из забоя к промывке. Губы пересохли. Тошнит.

Крепкие ведь мужики, другие до этих мест и не добрались. Такое пришлось в дороге пережить, не приведи Господь. Четверть душ потеряли в Охотском море и не только, – по пути на Колыму. Кто от холода, кто от жажды, кто от голода помер. Здесь – от непосильного труда и затхлой, вонючей болотной воды.

Мартя стойко переносит эти мучения. Терпелив был с детства. Порода у них такая, одним словом – кулаки! Терпит, не пьёт мутную воду, когда кажется, что душа с телом расстаются от жажды. Многих тогда сгубила болотная водица.

– Плохо мне! Тошнит! Мартя! Не выдержу я, нет сил! – Герман с трудом разжал руку, почти намертво сросшуюся с железякой тачки. Пальцы, скрюченные и окровавленные, приняли форму рукоятки телеги. Сзади подбирается очередная тачка. Охранник злобно кричит. Мартя знает, чем это грозит заключённому: могут уменьшить па́йку. Стоять нельзя. Он стянул верхонку с руки, с трудом натянул Герману и поднапёр сзади своей тачкой. Тронулась упряжка, разогналась и доползла до разгрузки. Что было дальше, помнится с трудом.

Доработали кое-как до конца смены, отработали паёк. В бараке печка. Чугунная дверца с затворками, на которой выплавлено «С Новым 1934 годом». У охранника выменял на махорку две пары верхонок – Герману и себе. Добро, что не курит. В печке – долгожданное тепло. Затворка гремит, успокаивает. Какая-никакая, а жизнь. Приоткроешь немного дверцу и бессмысленно глядишь на огонь, который похрустывает деревяшками и хворостом, будто кровожадно уничтожает жизнь ни в чём неповинных людей.

Надо было посадить, вот и посадили. Нетрудно было сочинить причину. Предупредил приятель, что завтра придут арестовывать, надо уходить. Не поверил. За что? В чём моя вина? Ну вот теперь сиди перед открытой дверцей печки в бараке, в тысячах километрах от Огнёво-Заимки, от молодой жены и думай: «За что?»

Вся родня, соседи, знакомые ушли из деревни, скрылись в ночи, спасли свои жизни. Спасибо Трофимке, – не зря выбрали его в сельсовет, вовремя предупредил.

Мартя с трудом поднялся и подошёл к Герману, – какой из него работник, без слёз не взглянешь. В посёлке, по ту сторону колючей проволоки, у Германа – жена с дочкой. Первое время разрешалось вызывать семью и жить вместе за территорией лагеря. Предшествующий директор Дальстроя добрее был. С приходом Павлова всех зэков поместили за колючую проволоку. Марта с дочуркой остались в посёлке. Совсем расхворался Герман: душил кашель, горели руки, лицо, всё тело, – нужен был врач.