Ирина Арсентьева - О любви… Избранное

– Comment vous appelez-vous? – продолжил Рауль короткий разговор.

– Итта, – одними губами прошептала девушка и, не глядя на охранника, пошла прочь. – Je dois y aller.

Она знала, что по правилам лагеря ей было запрещено разговаривать с кем бы то ни было. Но сегодня она чувствовала себя так одиноко, что вовсе не думала о каких-то правилах. Ей было все равно…

– А demain! – голос Рауля был спокойным и вселял некоторую уверенность в то, что завтра для Итты непременно наступит…

Завтра для Итты действительно наступило. Она шла и искала глазами Рауля. Он ждал ее на прежнем месте.

– Ne vous inquiétez pas!

Он уверенно просунул руку между колючими металлическими переплетениями, не задев их, и протянул Итте кусок хлеба, мягкого и белого. Цвет и вкус такого хлеба, казалось, навсегда был забыт.

– Ешь сама, никому не показывай.

Ночью под одеялом Итта откусывала маленькие кусочки, которые, возможно, могли спасти ее от голода и облегчить выполнение непосильной работы. Она пережевывала хлеб до тех пор, пока рот не наполнялся сладкой кашицей и только тогда проглатывала. Внутри хлебного ломтика она обнаружила маленькую, туго скрученную записку. От волнения тело ее охватила мелкая дрожь, которая долго не позволяла развернуть послание Рауля.

«Je crains de… не смогу поговорить с Вами в следующий раз, поэтому беру на себя смелость писать Вам, Mon cher! Если бы Вы только знали, как Вы мне дороги. Я хотел бы показать Вам мой Париж. Там, в самом центре, на улице Rue Fdolphe-Jullien, стоит уютная булочная моего отца. Запах свежеиспеченных багетов, круассанов, бриошей и киши с самого утра манит жителей соседних домов в царство хлеба, где они могут ощутить его незабываемый вкус. Хлеб, который я передаю Вам, далек от того, что пекут мои родители. И все же я глубоко надеюсь, что он поддержит Вас и придаст сил. Ваш Рауль».

Итта решила жить. Француз занимал все ее мысли. Работа уже не казалась такой изнурительной, потеря близких не такой страшной, а ежедневная гибель тысяч женщин, детей, стариков не вселяла ледяной ужас. Смерть была повсюду, но в душе Итты жила любовь.

«Самую большую ошибку совершил я, записавшись в Легион французских добровольцев», – писал Рауль. – «Я был студентом и так же, как и многие мои друзья, был охвачен националистическими идеями. Если бы я только знал тогда, куда приведут эти идеи. Я не раз видел смерть на полях сражения. Но то, что вижу сейчас здесь, в концентрационном лагере, куда я попал, выполняя приказ, приводит меня к единственной мысли, смогу ли я исправить эту ошибку. Чем смогу искупить вину перед этими несчастными, к смерти которых я тоже причастен, к моему глубокому сожалению. Берегите себя, Mon cher! Ваш Рауль».

«Моя дорогая! Я полюбил Вас с той самой минуты, как впервые увидел. Я знаю, что глупо с моей стороны говорить Вам об этом сейчас. Но я говорю, потому что не в силах молчать. Вы – то светлое и чистое, что заставило пересмотреть всю мою жизнь. Вы дали мне надежду, и только ею я живу. Я знаю, что у любви на войне короткий срок, и все-таки я люблю Вас, моя Итта! Надеюсь, мои слова, как и этот кусочек хлеба, дадут Вам сил на завтрашний день. Ваш Рауль». Итта перечитывала письмо снова и снова. Она безмолвно шевелила губами, и глаза ее сияли.

Сегодня Рауль заметил, что за ним следят. Почувствовал спиной. «Стукачи», словно ищейки, рыскали повсюду в надежде уличить любого в измене и предательстве, тем самым надеясь продлить свое существование. «Не удастся сегодня принести Итте хлеба. Не буду испытывать судьбу, письма тоже писать не буду», – размышлял Рауль, заступая на дежурство. Он увидел Итту издали – она ждала его. Поравнявшись с ней, он торопливо заговорил:

– Сегодня я не смог принести Вам хлеба. Мне кажется, что за мной следят. Будьте и Вы осторожны. Мне не хотелось подвергать Вас опасности, но не в моих силах не видеть Вас.

Рауль нагнулся, быстро сорвал несколько чахлых незабудок, которым чудом удалось выжить на ежедневно обновляемой земляной насыпи. Он только было попытался передать их сквозь проволоку, как автоматная очередь пронзила его. Рука с голубыми цветочками лишь на секунду замерла в воздухе, и тело, лишившись последней связи с миром, обмякло и застыло…

Утром следующего дня Итта вместе с двумя сотнями заключенных шла по «Дороге на небеса», так ее здесь называли, к газовым камерам. Начальник лагеря, которого прозвали «Куклой» за красивое холеное лицо и элегантный костюм, только что сменил очередную пару обуви. Сожалея лишь о том, что обувь его вновь забрызгана кровью, он отдал приказ заводить моторы танка…