Василина Орлова - ЯММА №2 (8)

Обогнав задумавшуюся Тамару, ветер скользнул вниз по лестнице, спустился в подвал и, проскочив через замочную скважину, лизнул Ибиса шершавым языком в лицо. Юноша поёжился и отвернулся.

В этот раз Ибис проснулся, а правильнее будет сказать очнулся, даже раньше матери. Голова его гудела и кружилась, как всегда бывало после конфет, которые заставляла есть мама. Перед глазами, наверное, тоже всё плыло, но с уверенностью сказать об этом было нельзя, потому что в подвале было так темно, что Ибис не мог разглядеть даже собственных рук или ног. Иногда ему казалось, что у него вообще нет ни рук, ни ног, что он давно их утратил, но продолжает чувствовать лишь из-за работы мозга, внушающего самому себе какие-то фантомные боли. Почему-то мысли эти действовали на Ибиса успокаивающе, но потом приходила мать (или ещё кто-нибудь из родных), зажигала свет, и Ибис видел прямо перед собой свои руки с худыми белыми пальцами и непомерно длинные тонкие ноги. И эти руки, и эти ноги казались ему такими чужими, такими неестественными, что хотелось плакать. Мать трогала его мокрые щёки шершавыми пальцами, собирала солёную влагу, переносила её на собственные глаза и щёки, и вот уже казалось, что они оба, и мать, и сын, плачут в этом богом забытом подвале. Но Тамара не плакала уже много лет.

Ибис тяжело вздохнул. Сил на сопротивление не было, он израсходовал их ещё вчера, в очередной раз попытавшись разбить голову о стену. Теперь оставалось только ждать. Что-то в конечном счёте должно было его убить, хотя бы и блябинские конфеты. Впрочем, Тамара грамотно рассчитывала дозы, следя за состоянием здоровья Ибиса, так что мучения его должны были продлиться ещё достаточно долго.

Всё ещё находясь в состоянии сильной дереализации, Ибис сел, опершись о стену, и прижав худые колени к груди. Сейчас он особенно отчётливо помнил себя другого, себя настоящего, не обременённого несуразным скелетом, скользкими органами и розовым мясом. Всё это было чуждо ему тогда и тем более теперь.

Теперешнее тело вовсе не было формой, оно было сосудом. Сосудом чужим, инородным. Оно было не по размеру, сдавливало со всех сторон, не давало свободно дышать или мыслить.

Дыхание Ибиса стало тяжёлым, а сердце забилось быстрее.

Э то не моё сердце, – подумал Ибис. – И не мои лёгкие.

От осознания этого дышать стало ещё тяжелее, кровь будто бы прилила в голову, или же Ибису только так показалось, мысли стали какими-то рваными, ослепляющими. Они сменяли друг друга так быстро, что Ибис не успевал до конца понять их значение, от этого тревога росла, перерастая в истерику.

Ибис сжал виски пальцами, стараясь сосредоточиться, сфокусировать внимание на чём-то одном, додумать хотя бы одну мысль до конца. Но ничего не выходило, мысли его были столь велики и необъятны, что просто не вмещались в сознание, ограниченное плотью. И кто бы мог подумать, что плоть способна ограничивать разум?

Ибис помнил свою смерть. Свою первую, настоящую смерть. В начале он пребывал в безвеременье, он был вне всего, потому что ничего тогда не было. Тогда и он сам был другим, и не вполне ещё осознавал себя как я , тогда он был мы . И распавшись, обретя собственное я, отличное от всех прочих, он встретил Его. Его я было множественным, как бы раздвоенным, а я Ибиса – единым. И вместе они, Единый и Раздвоенный, стали творить, и создали всё, что было вокруг. Раздвоенный создал природу – особый механизм, самостоятельный разум, мгновенно отделившийся от создателя и вставший на путь самостоятельного непрерывного развития и обновления. Единый же не мог отделить от себя своё творение, и созданные им существа оставались вечными детьми, зависимыми и нуждающимися в наставлениях.

Они были неразумны, не хотели созидать и только требовали, как голодные птенцы. Вскоре они стали разрушать творение Раздвоенного, паразитируя на природе, и Раздвоенный обратился к брату с молитвой отозвать создания, пожирающие всё на своём пути, как болезнь. Но Единый не мог отвернуться от своего творения, и тогда брат убил его. Да, тогда это случилось впервые, тогда Единый перестал быть собой…

С тех пор существование его превратилось в череду заточений в слишком тесных телах, в которые запирал его брат, желая вернуть к жизни.

Ибис затрясся, ощущая какой-то могильный холод, обступающий его со всех сторон. Жизни перемежались в его голосе, смешиваясь в какой-то ядовитый коктейль. Понять, что из этого реальность, а что плод разбушевавшегося после блябинских конфет воображения, было невозможно.