Ирина Севрюгина - Убей мужа! «Греховными пороки бывают не токмо в деяниях, но и в помыслах». Библия

А в тот вечер я чудесным образом попала в «Театр на Таганке», как и хотела, на спектакль «Мастер и Маргарита». Этот культовый спектакль смотрели уже все, кроме меня. Но билеты достать было, как обычно, невозможно, даже когда не стало самого кассового актёра Владимира Высоцкого, на спектаклях которого был всегда аншлаг.

Спектакль «Мастер и Маргарита» в постановке Юрия Любимова с актёром Вениамином Смеховым в роли Воланда оставался популярным. И вдруг я совершенно случайно попадаю на него, да бесплатно: какой-то мужчина, не дождавшись кого-то, отдал лишний билет мне за минуту до звонка. Я сидела на балконе почти над самой сценой и то плакала, то смеялась. Я наслаждалась мистическим сюжетом, ещё не подозревая, что совсем скоро столкнусь с мистикой и в реальной жизни.

Когда сыну было полгода, мы по обмену съехались жить вместе с бабушкой Марусей, похоронившей незадолго до этого дедушку Васю, моего любимого, хоть и неродного деда: душа-человек был. Из нашей комнаты и бабушкиной квартиры, в которой она осталась совсем одна оплакивать деда, ежедневно умоляя меня по телефону поскорей её оттуда забрать хоть куда-нибудь, впопыхах вышла «двушка» на Пресне на пятом, последнем, этаже. Это было существенным минусом, так как я, как ишак, таскала на себе ребёнка в советской коляске, тяжёлой не в подъём, целый год, пока он из неё не вырос. Зато недалеко от дома в минуте ходьбы располагался замечательный сквер.

В этом длиннющем сквере с двумя прудами гуляли родители с детьми из всех близлежащих домов. «Бэби-бум» конца восьмидесятых был весьма впечатляющим, и сквер пестрел разноцветными детскими одёжками, а на лавочках плотно восседали мамы, папы, бабушки и дедушки. Лавочки время от времени исчезали, видимо, разбираемые по ночам кем-то на дрова, и тогда родители толпились группами в зоне видимости песочниц, где дружно ковырялись, отыскивая в песке «бычки» и пробки от бутылок и проворно суя их в рот, их отпрыски. Я не успевала подскакивать к сыну всякий раз, когда он пытался эту гадость съесть, потому что проделывал он это виртуозно, как жонглёр.

Несси крутилась между деток и в воспитательных целях прихватывала их за руки, за ноги, когда они начинали разбредаться кто куда: пастушка-колли своё дело знала туго. А ещё она вихрем носилась за воронами от пруда к пруду. Ворона подлетала к Несськиной морде, норовя клюнуть прямо в глаз. Задиралась. А Несси с лаем подпрыгивала, чтобы схватить её за хвост, но не успевала. Ворона взмывала в небо, помахивая крыльями, дескать, не расслабляйся, я ещё вернусь.

Зимой мы кучковались под единственным фонарём. Горка, с которой все детки скатывались на санках и пластмассовых дощечках, была самодельной. Как-то раз, когда было уже темно, но и в темноте народ не расходился допоздна, к моему сыну подбежал огромный чёрный пёс-ньюфаундленд. Я окаменела от испуга, когда сын схватил его за кожаный нос, как свою собаку, по привычке. Ну, думаю, всё, сейчас этот зверь, выше ребёнка ростом (даже страшно произнести вслух, что мне рисовала моя богатая фантазия) … А пёс лизнул сына в носик и побежал дальше за хозяином. С меня сто потов сошло.

Вообще, страхи за ребёнка – это, пожалуй, самое суровое испытание для родителей, проверка на выдержку, так сказать. Сколько раз я холодела от испуга за него, не счесть. То он, годовалый, опрокинул чашку с кипятком себе на грудь в какую-то долю секунды, пока я отвернулась к раковине. Он ошпарился так, что слезла кожица на месте ожога, и я бегом помчалась в Ожоговый центр. Там в то время как раз разработали новое лекарство от ожогов, спасая пострадавших в пожаре двух поездов, столкнувшихся в чудовищной катастрофе, кажется, где-то под Уфой. Зажило, слава Господу, быстро. То он, прыгнув на игрушечную собаку размером с него, напоролся ступнёй на иголку, которую я в ней забыла, к моему стыду, зашивая распоровшийся шов. Его тогда положили в больницу, чтобы вытащить магнитом иголку, застрявшую между косточек пальцев стопы. То он упал в гололёд, когда мы всей гурьбой возвращались пешком домой из театра имени Маяковского, куда мы любили ходить. Из всех детей только его угораздило упасть и сломать фалангу большого пальца на руке, так что пришлось везти его опять в Филатовскую больницу накладывать гипс. Шрам на пальце так и остался.

С Чадовыми, Дарьей и её мамой Натальей, мы практически не расставались. Точнее, расставались только на ночь, а с утра, едва продрав глаза, Наташка уже звонила мне и, как Анка-пулемётчица, обрушивала на меня сто слов в минуту, сыпавшихся горохом: